Чтобы от себя убегать, надо знать, кто ты такой. А так получается только бег по кругу.

— Тогда продолжим, — зашептал профессор в свою рыжую бородку. — Aller. — неправильный глагол. Je vais, tu vas, il…
— Нет, — возразил Керн. — Давайте возьмем сегодня другой глагол. Как будет — любить?
— Любить? «Aimer». Но это правильный глагол…
— Вот поэтому мы и возьмем его, — ответил Керн.

Наши праотцы трепетали перед громом и молнией, перед тиграми и землетрясениями; более близкие предки — перед саблями, разбойниками, мировыми болезнями и Господом Богом; мы же трепещем перед бумажками, на которых что-то напечатано, — будь то деньги или паспорт. Неандертальца убивали дубинкой, римлянина — копьём, средневековый человек погибал от чумы, нас же можно запросто умертвить куском бумаги.

И если ты будешь меня любить в четыре часа утра, мы сделаем так, чтобы всегда было четыре часа; вместе со временем мы полетим вокруг Земли, и оно остановится для нас.

Надо хранить верность. Верность слову, обязательствам, другим, себе самому. Надо быть из тех людей, которые никогда не подводят.

— Я люблю тебя, — прошептал он.
— Больную жену нельзя любить.
— Больную жену любят в два раза больше. Тогда она одновременно и жена,
и ребенок.

Что же ещё осталось? … Яблоки на деревьях, золотой октябрь и мечты…

--------------------------------
PS: …наверно, ещё вера и надежда…

Я понял, что нет такого места, которое было бы настолько хорошим, чтобы ради него стоило бросаться жизнью. И таких людей, ради которых это стоило бы делать, тоже почти нет.

Чем больше пустяков считаешь везением, тем чаще тебе везёт.

— У вас в голове одни только деньги.
— У меня пусто в карманах, вот и приходится держать деньги в голове.

я любил ее, потому что она не прислонилась ко мне и не взяла мою руку, она не только не смотрела на меня, но, казалось, даже и не думала обо мне, просто забыла. Мне всегда было противно, когда смешивали разные вещи, я ненавидел это телячье тяготения друг к другу, когда вокруг властно утверждалась красота и мощь великого произведения искусства, я ненавидел маслянистые расплывчатые взгляды влюбленных, эти туповато-блаженные прижимания, это непристойное баранье счастье, которое никогда не может выйти за собственные пределы, я ненавидел эту болтовню о слиянии воедино влюбленных душ, ибо считал, что в любви нельзя до конца слиться друг с другом и надо возможно чаще разлучаться, чтобы ценить новые встречи. Только тот, кто не раз оставался один, знает счастье встреч с любимой. всё остальное только ослабляет напряжение и тайну любви. Что может решительней порвать магическую сферу одиночества, если не взрыв чувств, их сокрушительная сила, если не стихия, буря, ночь, музыка?! И любовь…

Когда-нибудь, в будущем, несколько человек будут нажимать на кнопки — а миллионы умирать страшной смертью. Проблема войны состоит в том, что люди, которые её хотят, не ожидают, что на ней им придётся погибнуть. А проблема нашей памяти в том, что она забывает, изменяет и искажает, чтобы выжить.

Она превращает смерть в приключение, если смерть тебя пощадила. Но смерть — не приключение: смысл войны в том, чтобы убивать, а не выживать. Поэтому лишь мёртвые могли бы рассказать нам правду о войне. Слова выживших не могут передать её полностью.

— Вы не любите говорить о себе, не правда ли?
— Я даже думать о себе не люблю.

Люди любят друг друга, и в этом — всё.

…И тот, кто ничего не хочет удержать, владеет всем.

Год уносится прочь! Вообще-то я собирался в высшей степени образно и мудро пожелать тебе счастливого Рождества, благословенного Нового года, целую кучу добра и т. д. и т. п. и все это принарядить красивыми метафорами… ну, ладно, возьмем водку. Она, по крайней мере, чистая! Я выпью чистой водки за тебя 31-го. Только ее, ничем не запивая, уставясь в морду Ориона, в костюме и маске, и даже за каменным столом Равика, я выпью и скажу: «Благословенные годы! Благословенная земля!» Отсюда, мадам, я четырнадцать лет назад (четыр-рнадцать лет-т! при фюрере!) писал Вам любовные письма! Салют! Спасибо!

Мы лежали рядом на полянке. Из леса дул мягкий,
 теплый ветерок. Пахло смолой и травами.
— Скажи, Робби, — спросила Пат немного погодя, — что 
это за цветы, там, у ручья?
— Анемоны, — ответил я, не посмотрев.
— Ну что ты говоришь, дорогой! Совсем это не анемо
ны. Анемоны гораздо меньше; кроме того, они цветут толь
ко весной.
— Правильно, — сказал я. — Это кардамины.
Она покачала головой.
— Я знаю кардамины. У них совсем другой вид.
— Тогда это цикута.
— Что ты, Робби! Цикута белая, а не красная.
— Тогда не знаю. До сих пор я обходился этими тремя
 названиями, когда меня спрашивали. Одному из них всегда 
верили.
Она засмеялась.

----

Странно, как легко забывается все, кроме запахов.

Мы то и дело забываем, что живем на этой планете лишь недолгий срок. И потому страдаем совершенно ложным комплексом мировой скорби. Словно нам предстоит жить вечно.

Одиночество — извечный рефрен жизни. Оно не хуже и не лучше, чем многое другое. О нем лишь чересчур много говорят. Человек одинок всегда и никогда.