Она не источала громких фраз, не вела безумолчных бесед, не делала ничего, что могло бы привлечь его или произвести о ней вымышленное впечатление. Иные бросали на это все силы, но коснулась сердца она.
Та, — что провела пальцами по его душе, обнаружила в ней трещины, и заполнила их собой.

Ошибочно предполагать, — будто время способно залечивать раны. Времени не свойственно исцелять, ему под силу ослабить действие ран, зарубцевать их и сделать менее восприимчивыми к боли. Спустя время, даже глубокие подкожные раны, терзавшие когда-то, — становятся бесчувственным отражением прошлого, превращаясь в нечто более привычное и незаметное. В то, с чем можно смириться: так, как смиряются с неизлечимыми увечьями, полученными судьбой. Люди, — потерявшие зрение, учатся видеть во тьме, лишившиеся рук, пытаются писать ногами, так и люди с искалеченными сердцами и исколотыми душами, — вновь учатся верить в лучшее, несмотря на утерянные части себя. Чтобы когда-нибудь, раны в сердцах длинною в жизнь, — суметь взрастить давно забытыми цветами.

Избери для жизни того, — кто находясь рядом с тобой, будет дышать так; будто окна его комнат заперты, а ты — воздух.

Случится так, что среди многообразия случайных историй, вам подвернётся особенная, та — которой будет уготовано задержаться в вашей жизни. Эта история вовсе не будет иметь аналогов, или сходств из забытого вами прошлого, ей будет суждено войти в вашу жизнь и навсегда занять в ней прочное место. Она сокрушит все ваши убеждения, прорвётся под хрупкую броню сердца, и вытеснит всё — что болело в нём прежде. Время не подчинит её себе, а душа не предпочтёт ей замены. И когда это случится, — не сопротивляйтесь. Потому что там, где разум слеп, видят душа и сердце, становясь глазами.

Я касался тебя словно скульптор, высекающий тело из стали; я был слеп, и совсем не ведал, — что ты тоньше хрустальной граали.

Преодоление всякой боли, идёт через бесконечное саморазрушение, через подрыв внутридушевного равновесия, добровольного самоистязания и вечных ран в сердце. Это распространённая ошибка людей, столкнувшихся с болью. Незримый удар, нанесённый в спину, должен восприниматься с хладнокровием сражающегося: так, словно это необходимый опыт, часть любой жизни, или, её мгновение, имеющее как начало, так и свой конец. И каким будет конец, разрушившим тебя, или сделавшим непоколебимее, решать тебе; ибо всякая боль кончается там, — где возрождается твоя неуязвимость.

Касания правдивее всего. Её касания были способны обернуть пустыни его, — в необъятно величественные сады. Будь он путником, обессилившим в пути, — они бы стали единственным, спасающим его, — глотком воды; среди заледеневших айсбергов, — неопалимым жаром солнца, — пробираясь в глубь сердца его, как пробирается капля исцеляющей инъекции способная вернуть к жизни даже самого обречённого. И это не были касания её рук. Ибо руками, — так касаться невозможно.

Платье оттенка Бергамской ванили, шёлковая лента, мягко вплетенная в ворох густых волос, — и пальцы; познавшие сладость карамели — и горечь телесных ран, теплоту бушующих волн Кастильи, — и прохладу тихих Мельфийских ветров. Её не привлекала жизнь в оковах золотого плена. Сердце её, — (сжимаясь…) стремилось к свободе, словно к благородной прозе, а тело продолжало млеть, бархатным станом касаясь созвездий.

Её портрет был создан им за две минуты и двадцать два года. Две минуты понадобились для того, чтобы заглянуть в её глаза и обнаружить в них сходство с двумя потусторонними галактиками, неизведанными и столь же пленительными, и двадцать два года на то чтобы суметь прочесть во взгляде этих глаз хоть что-то, кроме осознания того, что они, — необъятный галеон, с сокрытой в глубинах глаз, вселенной: а я блуждающий землянин, увидевший на дне их — целый мир.

Ни бездны познания, ни мудрость, ни все убеждения мира, лежащие на глубоководном дне твоих мыслей, не дадут ощущения, — подобного вкусу подлинного счастья. В этом необъятном мире, простилающимся от Феса до Антарктиды, — единственной верной для тебя истиной станет человек, с появлением которого ты обретёшь способность исцеляться.

Свет прекрасен. Но сумеет ли кто-то полюбить твою тьму? Ерофеев считал: «человеческая душа в равной степени солнце — освещающее путь и неизведанная тьма»; но для чего создавалась наука, возрождалась многовековая истина, обреталось соединение сотен тысяч душ, для чего книги описывали способность к подлинной любви; и что есть любовь, если не принятие кого-то в собственную жизнь, вместе с его тьмой, если не истинное умение, возлюбить каждую из его сторон. Потому что тот, — кто сумеет принять твою темноту, под покровами её, непременно обнаружит звёзды.

Молчание её, — состояло в исключительном умении, выражать одним только взглядом больше, чем иные выражали словами, жестами и пальцами рук. В этом непостижимом молчании дышали все её тайны, разворачивались трагедии, — содрогались чувства, а в тонких лилейных запястьях, — сквозь бархат белоснежной кожи, пульсировал целый мир; давший ей обещание, — оберегать каждую из тайн. Ибо под молчаливой тайной глаз, — скрывалась хрупкая незащищённость сердца, что почти разбито.

Что-то происходило внутри неё. Как происходит нечто, схожее с мгновенной вспышкой, с внезапным осознанием того, что ты, — вовсе не предназначена для этого мира, а он, не предназначен для тебя. Словно судьба затянула тебя в чужеродную эпоху, в незнакомый уголок земли, заставив проживать день за днём в ощущении необъяснимой тоски по местам, воспоминаниям и чувствам ещё не произошедшим с тобой. Словно оторванная кем-то, часть твоей души, сладостно блуждала в отголосках иных цивилизаций; зовя тебя туда, — где через множество жизней спустя, тебе наконец суждено будет жить.