… Как ты уехал, у меня, дружище, через пару лет случился роман с корректоршей Надюшей, очень миловидной и жаждущей любви шатенкой лет тридцати. Ну, ты ее помнишь, конечно. Да и я, говорят, тогда был «чертовски привлекателен»
Но тут такое дело: и я был женат, и она замужем. Однако в семьях нам, видимо, чего-то не хватало, если нас с неодолимой силой тянуло друг к другу.
Встречаться же нам было довольно сложно — райцентр это, сам знаешь, большая деревня, где все всё друг о друге знают. И обнародовать наши отношения тоже не спешили — это же скандалы, слезы, мордобой, развод… Для такого решительного шага нам, видимо, тоже пока еще чего-то не хватало. Как ты говоришь? Ну, пусть так: случился у нас заурядный адюльтер.
И чтобы уединиться, мы использовали каждый удобный случай, которых, увы, было не так уж и много. Самое надежное место, где хоть часок-другой можно было побыть наедине, была редакция. Когда все спешат по домам, я говорю, что задержусь, поработаю еще немного. Это у нас, сам же знаешь, не возбранялось, а напротив, даже поощрялось, главное, ключ от редакции потом по рассеянности не унести с собой, а повесить его на гвоздик в заветном месте.
Надюша, конечно, уходит вместе со всеми. Но спустя какое-то время звонит мне, узнает, что горизонт чист, и возвращается в редакцию. Мы закрываемся и, задыхаясь, набрасываемся друг на друга…
Но все тайное однажды становится явным. Вот и до шефа дошли слухи о наших шашнях. А надо сказать, что наш незабвенный редактор сам неоднократно пытался соблазнить симпатичную и весьма темпераментную корректоршу, но она его мягко и в то же время решительно отшивала. Ну, не нравился он ей. Откуда я это знаю? Ну ты и спросил! От Наденьки, конечно.
Оскорблённый шеф не увольнял Надюшу, вероятно, по двум причинам: все же надеялся, как говорили у нас в деревне, со временем «огулять» её; кроме того, Надюша все же была очень грамотным корректором,
И вот шеф вызывает меня к себе, просит, чтобы я прикрыл дверь, долго и молча смотрит на меня, наконец спрашивает, ревниво сопя:
— Это правда?
— Что именно? — спрашиваю я с самым невинным видом, на какой только был способен.
— Ну, что ты с Надеждой загулял?
— Как это?
— Да, да! — горячится шеф. — Мне уже говорили, что встречаетесь вы именно здесь, в редакции! И даже у меня в кабинете! Вот на этом ковре! С-сволочи!
Вот извращенец! Сам, наверное, мечтал разложить Наденьку на этом ковре, а теперь меня в этом подозревает. Хотя… Екарный бабай! И тут меня, понимаешь, осенило: а ковер-то на полу редакторского кабинета — знатный, большущий, с толстым ворсом. И мя-я-гкий. И никто по нему никогда не ходил, даже сам редактор — только по оставленной открытой каемочке пола. Ведь это же то, что надо! И кабинет у редактора никогда не запирается, он у него без замка, потому что, помнишь же — нечего там запирать, кроме громадного сейфа с книгами приказов в нем и с печатью редакции.
А мы с Надей черт знает на чем и в совершенно немыслимых позах занимаемся любовью в моем скромном кабинетике! Я себе как-то даже чуть ногу не вывихнул. Чего ты ржешь, так все и было! А тут такое ложе зря простаивает! Вернее, пролеживает. Как же я не догадался сюда Надюшу привести? Наверное, чувство субординации не позволяло мне даже думать о таком варианте — все же я очень уважал редактора. Ну, а тут, раз он сам мне подсказывает…
В общем, кое-как я тогда отбоярился от наседающего на меня шефа, убедив его, что напраслину на нас с Надеждой наводят. Ну, а когда вокруг нас все утихло, мы с Надюшей пару раз все же оценили достоинства этого ковра. Мечта! Сексодром, а не ковер! Но всего пару раз. Потому как ревнивый редактор все же врезал замок в дверь своего кабинета.
А там и наши отношения с Надеждой как-то сошли на нет. Адюльтер — он и есть адюльтер, штука временная.
Ну, а что Надя… Надя потом положила глаз на нового редакционного шофера, здорового такого разбитного парнюгу. И вскоре развелась со своим опостылевшим, как она говорила, сильно пьющим супругом, и вышла замуж за этого шофера.
Ну да совет вам да любовь, пожелал я им в душе тогда. Главное, чтобы кому-то из них не попался другой такой знатный ковер, при вспоминании о котором меня порой до сих пор бросает в «чуйственную» дрожь. Ну, наливай давай… За любовь!