В районную больницу из отдаленной деревни привезли непонятного больного. Опухший, небритый мужчина лет тридцати непрерывно тряс головой, мычал, лицо его то и дело искажала судорожная гримаса.
Осматривавший его невропатолог Ольхов, мужчина пожилой и видавший виды, после некоторых раздумий веско изрек:
— Контузия, не иначе…
Скора наша славная медицина, в лице персонала районной больницы устранила дефекты в координации движений, речевых функциях Серафимского Петра — так звали пострадавшего. И он поведал историю своей злополучной контузии.
Жена механизатора Серафимского, доярка Полина, поступила на заочное отделение сельхозтехникума. Когда она уехала на первую сессию, он затосковал. Детей у них, к сожалению, не было, из личного хозяйства — только крохотный огородик да беспородный пес Греф. После работы Серафимскому заняться было нечем. И он, ранее в загулах незамеченный, вдруг запил. Хлестал все подряд — водку, «бормотуху», самогонку. Деньги у него кончились быстро. И тогда Серафимский стал варить брагу.
Этим зельем он заполнил две имеющихся у него огромных бутыли из-под кислоты для заправки аккумуляторов. Емкости с бродившей брагой он прятал подальше от случайных глаз, в спальне. В тот злополучный день Серафимский, напившись браги, рано завалился спать. Проснулся глубокой ночью от жажды, дикой головной боли и каких-то непонятных звуков. Он приподнял всклоченную голову с подушки и замер. В полосе лунного света, падавшего из окна, из-за спинки кровати на Петра смотрела черная рогатая голова.
Она угрожающе шипела, бормотала и покачивалась туда-сюда. Серафимский крепко зажмурил глаза, потряс головой. Однако жуткая голова не исчезла. Напротив, она как будто увеличилась, а рожки нацеливались на Петра. Чудовище издавало клокотание, как бы сдерживая в своей глотке рычание, и вдруг резко склонилось к ногам Серафимского.
Серафимский взревел дурным голосом. Тело его неожиданно приобрело невесомость, и он вылетел из кровати на кухню как пушинка. Нашарив на столе нож — дело-то ведь принимало скверный оборот, и надо было защищаться, — он прыгнул с отвагой обреченного к чудовищу и полоснул его лезвием.
Что-то оглушительно бабахнуло, Серафимского обдало теплой, пахучей жидкостью, и он потерял сознание…
Петра, лежащим без чувств в луже браги, обнаружил его сосед.
С горловины посудины свисали лохмотья черной резиновой диэлектрической перчатки. Ее Серафимский дня три назад надел на бутыль и перевязал бечевой — чтобы брага лучше бродила. Перчатка-то и сыграла с ним злую шутку, раздувшись от забродившего пойла до невероятных размеров.
Серафимский скоро выписался и уехал домой. Пить он бросил. А острые на язык односельчане приклеили Серафимскому обидное прозвище «Контуженный». Она заменила ему надолго — возможно, до конца жизни, — и имя, и фамилию. И с этим ничего уже нельзя было поделать…