Мы часто просим другие жизни, чужие судьбы зажав в руке.
А я свою прошу: покажись мне и покажи мне — сегодня с кем
меня скрепляют такие узы, такие нити стянули кисть,
что я сама, словно крепкий узел, и мир мой вижу теперь таким.
Тут ходят, ищут, скандалят, ропщут. То просят смерти, то смерть клянут.
Тут говорят о деталях — в общем и делят общее — на вину:
свою, чужую — не все ль едино, когда любого из нас учтут?
А я — шепчу жизни: «просто жди нас — мы с ним окажемся скоро тут».
А я целуюсь — чтоб ныли скулы, и говорю — чтобы слов не жаль.
Я так бегу к нему сквозь проулок, что словно вечно могу бежать.
Я обнимаю, смеюсь и плачу. Меняю платья три раза в день.

И я живая — я что-то значу.

Я захожу к нему без одежд,
нелепых масок, четвертой кожи, такой расстегнутой до души,
что заколоть бы какой-то брошью — такие удаль во мне и ширь.
Ни рая, господи, нет, ни ада. Ни обстоятельств, ни дел вокруг,
когда мне можно, влюбленной, падать на перекрестье любимых рук,
когда любви только три минуты, моргнул — и видишь: почти рассвет,
и вот лежишь невозможным утром, ни мысли, кажется, в голове.
Когда он рядом, такой горячий, настолько нагло сейчас красив,
что я предельно чутка и зряча — чтоб только впитывать и носить
его касания, вдохи, стоны. Нам предназначенную весну.
И там, в груди, до того просторно — что просто ухнуть на глубину.
Все принимаю, за все отвечу, во всем — оправдана и честна,
я обнимаю его за плечи, и если это — моя вина,

я очень счастлива, жизнь. Спасибо.

О что угодно бы иссечась, я бы другую не попросила.

Я проживаю свою. Сейчас.
**************************************
И он говорит ей: «С чего мне начать, ответь, — я куплю нам хлеба, сниму нам клеть, не бросай меня одного взрослеть, это хуже ада. Я играю блюз и ношу серьгу, я не знаю, что для тебя смогу, но мне гнусно быть у тебя в долгу, да и ты не рада».

Говорит ей: «Я никого не звал, у меня есть сцена и есть вокзал, но теперь я видел и осязал самый свет, похоже. У меня в гитарном чехле пятак, я не сплю без приступов и атак, а ты поглядишь на меня вот так, и вскипает кожа.

Я был мальчик, я беззаботно жил; я не тот, кто пашет до синих жил; я тебя, наверно, не заслужил, только кто арбитры. Ночевал у разных и был игрок, (и посмел ступить тебе на порог), и курю как дьявол, да все не впрок, только вкус селитры.

Через семь лет смрада и кабака я умру в лысеющего быка, в эти ляжки, пошлости и бока, поучать и охать. Но пока я жутко живой и твой, пахну дымом, солью, сырой листвой, Питер Пен, Иванушка, домовой, не отдай меня вдоль по той кривой, где тоска и похоть".

И она говорит ему: «И в лесу, у цыгана с узким кольцом в носу, я тебя от времени не спасу, мы его там встретим. Я умею верить и обнимать, только я не буду тебя, как мать, опекать, оправдывать, поднимать, я здесь не за этим.

Как все дети, росшие без отцов, мы хотим игрушек и леденцов, одеваться празднично, чтоб рубцов и не замечали. Только нет на свете того пути, где нам вечно нет еще двадцати, всего спросу — радовать и цвести, как всегда вначале.

Когда меркнет свет и приходит край, тебе нужен муж, а не мальчик Кай, отвыкай, хороший мой, отвыкай отступать, робея. Есть вокзал и сцена, а есть жилье, и судьба обычно берет свое и у тех, кто бегает от нее — только чуть грубее".

И стоят в молчанье, оглушены, этим новым качеством тишины, где все кучевые и то слышны, — ждут, не убегая. Как живые камни, стоят вдвоём, а за ними гаснет дверной проём, и земля в июле стоит своём, синяя, нагая.