Прикидывал я все это в уме и сам себя стыдился. Ну никогда, видимо, мне не стать таким человеком, как Жеглов — взял и вот так, запросто, отдал весь месячный паек Шурке Барановой и идет себе, посвистывает, думать об этом уже позабыл, а я, как крохобор какой-то, все считаю, и считаю, и прикидываю, и вычисляю! Тьфу, просто противно смотреть на самого себя! Видимо, каким человек родился — его уж не переделаешь. И даже мысли о том, что Жеглов не только свои, но и мои карточки тоже отдал, не утешали меня в сознании своего крохоборства.
На Трубной мы сели в трамвай. Жеглов сказал кондукторше:
— Служебный, литер «Б»… — Мы с ним устроились на задней площадке, и, когда уже подъезжали к Петровке, он постучал меня по плечу: — Володя, ты все же чего-нибудь померекуй — нам ведь с тобой месяц жрать хошь-не хошь, а надо…

— А про подвиги мои после войны тоже рaсскaжешь? — тоскливо спросил Левченко.- Нет, Шaрaпов, со мной дело кончено. А тебя я не рaсколол потому, что под одной шинелью нaм спaть доводилось и офицерский свой доппaек ты под койкой втихaря не крaл, зa спины нaши не прятaлся под пулями. А с Вислы нa себе меня, с осколком в спине, до сaнитaров дотaщил. Поэтому мы с тобой вместе зaвтрa пойдем, и кaк уж тaм бог дaст, тaк и будет.

Дурное расположение людей, не достойных почтения, не должно быть ограничительно. Знай, что зла никогда не желают тем, кого презирают, а обыкновенно желают зла тем, кто имеет право презирать. Люди не одному богатству, не одной знатности завидуют: и добродетель также своих завистников имеет.