Всё возвращается на круги своя, в известный спектр простых вещей. Сухие вина не пьются — кислые, еда — не будем о ней вообще.
Есть только ночь, фонари и дамочка, ей завтра стукнет 147, хотя не скажешь — такая лапочка, глаза молоденькие совсем.
Но век угадывается по нервам, по взгляду мутному, по часам, по сигарете, давно не первой, с которой пепел слетает сам.
Машина временно припаркована, на тротуаре да кое-как.
Она сидит воробьино, скованно — и ловит всякий малейший знак.
звонок ошибочный, смску, случайный выбор fm-волны. А голос резко теряет резкость, катает буквы по занавескам, и даже шорохи не слышны.
Вот начинает вторую пачку, и сигарета её — как тост. Сидит компактненько, по-собачьи, и говорит, говорит и плачет, худые ноги поджав, как хвост.
Я наблюдаю за ней в сторонке, из темной тачки за метра два. Вчера я знала её девчонкой, сегодня вижу, как неправа. И я понятия не имею, чем я могу ей сейчас помочь.
Коньяк — отличная есть идея, но ведь — машина, дорога, ночь.
Я ей могла бы сказать — послушай, еще немного, и где-то дом. Я знаю, крутит тебя и сушит, и центрифужит, и жестко кружит, и выжимает,
и так утюжит — что, как ни сядь — болевой синдром.
Но ты избудешь его однажды, достанешь, выхаркнешь из души, весь этот голод, костёр и жажду, весь этот вечный, как пекло, шифр.
И перестанешь ходить калекой, передвигаясь, как куль с мукой. И, может, встретишься с человеком, который примет тебя такой.
…
Поговорила сама с собой.