Когда 15-летней Диане Спиваковой было три года, ее родители развелись, мать уехала неизвестно куда, а девочка осталась жить с отцом. Тот вскоре женился, отношения с мачехой у Дианы складывались не очень хорошие, но и не хуже, чем вообще бывают у подростков с родителями в переходном возрасте. Еще у Дианы с рождения не хватало одного пальца на руке. В остальном — обычная девочка из спального района Москвы: хорошо училась, занималась у репетитора, у нее было много друзей и подруг, старшая сестра и аккаунты в социальных сетях.
В прошлую субботу эта самая обычная девочка поднялась на 23 этаж самого обычного жилого дома в Новогирееве, открыла окно и прыгнула вниз.
Трагедия в семье Дианы произошла на фоне волны подростковых самоубийств, которая прокатилась по России в феврале. В подмосковной Лобне две девочки, взявшись за руки, спрыгнули с крыши 16-этажного дома, в Красноярске повесился 12-летний мальчик из вполне благополучной семьи, в небольшом селе в Амурской области покончил с собой семиклассник, во вторник пришло новое сообщение из Ростова-на-Дону и еще одно из-под Томска.
Список можно продолжать, но, честно говоря, конкретные истории важны лишь родственникам и друзьям погибших, а праздных наблюдателей вроде нас с вами волнует только статистика: за две недели девять детских смертей. И это лишь те случаи, о которых стало широко известно. Сколько их на самом деле, не знает никто, и никогда не узнает.
Нам, праздным наблюдателям, важно понимать одно: на самом деле никакой волны самоубийств подростков в России сейчас нет. По официальной статистике ВОЗ, в стране в год происходит около 200 самоубийств детей в возрасте от 5 до 15 лет, то есть около 17 случае за 30 дней. Так что февраль 2012-го — вполне обычный месяц в этом смысле, никакого неожиданного всплеска.
Это не значит, что проблемы нет. Она есть, и она огромна. Согласно недавнему масштабному исследованию ЮНИСЕФ «Смертность российских подростков от самоубийств», Россия на третьем месте в мире: ее показатель по количеству подростков от 15 до 19 лет, покончивших с собой, втрое выше, чем в других странах. Мысль о самоубийстве появляется у 45% российских девушек и у 27% юношей.
Уполномоченный по правам детей в России Павел Астахов так и сказал про февральские события: «Это не эпидемия самоубийств. Это государственная трагедия».
Что делать Астахову — понятно: он лоббирует государственные программы по предотвращению детских самоубийств и говорит, что, если срочно не принять меры на федеральном уровне, мы «потеряем поколение». Меры тоже понятные — как во всем мире: организовывать работу психологов в школах, открывать телефоны доверия, проявлять повышенное внимание к сложным подросткам.
А вот что делать обществу, не очень ясно. Астахов попросил СМИ не смаковать подробности детских самоубийств и вообще поменьше про них рассказывать, мол, дети слышат о таких происшествиях и думают: «А почему бы и мне не…»
Обычно мне не очень нравится, что говорит Астахов, и мне совсем не нравится, когда прессе указывают, о чем можно рассказывать, а о чем не стоит. Но, пожалуй, это первый случай, когда я всерьез усомнилась в неприкасаемости свободы слова и права на информацию, которая до сих пор казалась мне безусловной.
Психологи и социологи сходятся в одном: в большинстве самоубийств огромную роль играет подражательство. Зачастую человеку не хватает решимости для самоубийства, последнего толчка: им становится сообщение, что кто-то еще совершил суицид. Логика простая: если кто-то смог, то и я смогу. Если кто-то еще так делает, значит так можно. Если нас много, значит, мы все делаем правильно.
В начале XX века французский социолог Габриэль Тард написал: «Инфекционная эпидемия распространяется по воздуху или ветру; эпидемия преступлений идет по линиям телеграфа». Вообще-то это про преступность и тех, кто подражал Джеку-Потрошителю, но известно, что число самоубийств очень сильно возросло, например, после самоубийства Мэрилин Монро и Курта Кобейна.
В психологии даже существует специальный термин для описания ситуации, при которой после самоубийства, освещенного в СМИ, происходит множество подражательных суицидов. Называется «синдром Вертера»: после выхода в свет «Страданий юного Вертера» Гете по Европе прокатилась волна самоубийств (из-за этого во многих странах книгу даже запретили).
Социолог Дэвид Филлипс из Калифорнийского университета изучает суициды уже больше 20 лет. Он утверждает: за 100 лет синдром Вертера приобрел очень опасные масштабы — Гете читали единицы, а телевизор смотрят миллионы.
Он изучил статистику самоубийств в США с 1947 по 1968 год и выяснил, что после каждой громкой публикации о самоубийстве новые суициды совершало почти на 60 человек больше, чем обычно. Он уверен, что дело именно в подражательстве: например, если громкое самоубийство совершал пенсионер, резко увеличивалось число покончивших с собой пожилых людей, если школьный учитель — расставались с жизнью преподаватели, и так далее.
Еще в 1986 году Филлипс и его коллега Лунди Карстенсен опубликовали исследование о самоубийствах подростков. За 7 лет они изучили данные о 12 585 детских суицидах и проследили их прямую связь с телерепортажами о 38 громких самоубийствах, совершенных за это время. По их данным, число суицидов сильно возрастало в течение недели после каждой телепрограммы. Им даже удалось доказать зависимость: чем больше материалов о самоубийствах в телевизоре, тем сильнее увеличивалось число суицидов в последующие 7 дней.
В ноябре прошлого года на Озерной улице Москвы две студентки 1993 года рождения бросились вниз с балкона многоэтажки. Тогда Борис Положий, крупнейший в России специалист по суицидологии и руководитель отдела экологических и социальных проблем психического здоровья Государственного научного центра социальной и судебной психиатрии им. В. П. Сербского, заявил, что, скорее всего, это происшествие — прямое последствие парного суицида в Питере, совершенного несколькими днями ранее.
15-летняя Диана Спивакова из Новогиреева знала о нынешних громких самоубийствах подростков и обсуждала их с родственниками. Подруги говорят, что она и раньше думала о суициде, но ей не хватало решимости. Хватило.
Вот я и обсудила с вами то, что, кажется, обсуждать совсем не нужно.