«Россия неприлично широка. Она такая одна. Шире, чем шестнадцать государств-соседей по суше, вместе взятых. Можно из ледяных арктических пустынь переехать в субтропики, не встретив по пути ни одного пограничника. Страна наша так широка, что её невозможно выучить. Её даже нельзя себе представить…» — написали мы о России в нашем Путеводителе. Так теперь и живём.
Весь год мы не вылезали из командировок, но не объехали и половины нашей неприлично широкой страны. Иногда кажется, что мы занимаемся сизифовым трудом, наполнением бездонной бочки или копанием ямы от забора до обеда — в общем, пытаемся объять необъятное. Когда мы говорили, что открываем собственную страну вместе с вами, мы нисколько не грешили против истины. Каждая поездка — открытие. Потому что командировка на Кольский полуостров никак не готовит к экспедиции на Камчатку, а Нижний Новгород и Уфу объединяет только условная принадлежность к Приволжскому федеральному округу.
Постоянная смена лиц, пейзажей, температур, часовых поясов и впечатлений — работа профессионального путешественника могла бы считаться синекурой, если бы после каждой поездки не нужно было писать статью («человеческую историю», настаивает главред) или путеводитель («и чтобы никакой википедии!») или обрабатывать тысячи фотографий («опять завалены вертикали?! И почему горы в тумане?!»). А через пару дней уже пора собираться в новую командировку. И мы по-прежнему говорим о России — максимум впечатлений, минимум комфорта.
В редакции нет ура-патриотов — мы все реалисты. Средний возраст корреспондентов и фотографов — 25 лет, до прихода в редакцию мы все предпочитали открывать другие страны. Мы свободно говорим на английском, французском, итальянском и немецком. Нам есть, с чем сравнивать.
Но каждая поездка по России убеждает нас в том, что «эта страна» отчаянно нуждается в любви. Иначе никак. Чем дальше, тем больше Россия нас завораживает — огромная, не желающая помещаться ни в один человеческий ум, недолюблённая и неизвестная собственным жителям.
Для этой новогодней статьи из сотни поездок каждый выбрал одну. Любимую. Задание было простым: рассказать о месте, куда хочется вернуться.
Виктория Головкина, корреспондент
Моя первая поездка на Байкал должна была стать 22-й командировкой за год. Постоянные разъезды по России приучили меня искать красоту и своеобразие даже в самых, на первый взгляд, невыразительных местах — но тут я поймала себя на мысли, что побаиваюсь ехать в заведомо культовое место, где просветлённое большинство ищет и находит чуть ли не смысл бытия.
Что ж, мои опасения оправдались — на Байкале я не обрела ни гармонии с собой, ни высшей мудрости. Все, чем хотелось поделиться после грандиозного путешествия, — ворох дурацких и курьёзных историй: как я в полуобморочном состоянии валялась на корме катера во время шторма, как не мылась неделю и как боялась, что меня съест медведь.
При этом я точно знаю, что неделя, проведённая в Заповедном Подлеморье, на восточном, почти необитаемом берегу Байкала, была самым сильным впечатлением года. Триста километров, которые мы прошли на катере от Усть-Баргузина до Нижнеангарска, — не отрезок дистанции, а полноценный отрезок жизни. Просто потому, что на Байкале ты волей-неволей начинаешь жить жизнью озера, не анализируя собственное прошлое и не задумываясь о будущем.
О чем вообще можно думать, когда идёшь на катере по осеннему, непредсказуемому озеру-морю? Одна волна — и ты на том свете: в ледяной воде сердце перестаёт биться через пять минут. Остаётся только шире открыть глаза и мысленно фотографировать необитаемые острова, холодные горные массивы, суровые скалы и зачарованную тайгу.
На Байкале всякая рефлексия отходит на десятый план, зато аккумулируются чувства и физическая сила. Пройти шесть километров по мокрым камням, под проливным дождём, только чтобы увидеть знаменитое озеро Фролиха — легко. Мгновенно ощутить перемену ветра — а как иначе? На третий день уже и вода в Байкале кажется не такой холодной, а на береговом песке начинаешь инстинктивно искать следы — выходил ли сегодня к воде мишка?..
Жаль, что умение существовать «здесь и сейчас», которое само собой приходит в заповедной Сосновке или меланхоличной Давше, не получилось увезти с собой. Поэтому, когда в следующий раз меня спросят про впечатления от Байкала, я, не вдаваясь в высокие материи, расскажу, как под шумок ела руками омуля из общей кастрюли. И это тоже было прекрасно.
Антон Агарков, фотограф, корреспондент
Цветущие степи Калмыкии, льды Байкала, заснеженные Соловки, тундры Кольского полуострова, вулканы Камчатки — это не список желаний, а малая часть моих поездок за год. Но вот что странно — когда мне предложили вспомнить самое необычное из увиденного, место, куда обязательно хочется вернуться, мои мысли почему-то двинулись вовсе не в направлении отечественной экзотики. Чаще других вспоминался маленький сонный городок в Тверской области, куда меня занесло в мае для подготовки материалов о пушкинских местах. Торжок, одним словом.
Как редакционный фотограф, я обязан привозить качественные фотографии из всех поездок. Но не обязан все эти поездки любить — я искренне считал, что внимания заслуживает только природа, только пейзаж. А снимать в городах можно только по редакционному принуждению. Надо сказать, что пейзажи в Торжке самые обыкновенные — среднерусская природа куда интереснее выглядит в Калужской или Тульской области.
Я планировал как можно скорее вывернуться из Торжка и отправиться в окрестные пампасы на поиски фотогеничной природы. Но сначала меня задержал главный «городской хит» — Борисоглебский монастырь. Сооружение настолько завораживающее, что я дважды обошёл его по кругу, прежде чем войти внутрь. Только на монастырь я извёл пару сотен кадров — снимал на рассвете и закате, общие планы и детали. Коллега уговорила местных рабочих пустить нас в закрытую надвратную Спасскую церковь. Внутри — жуткая разруха, но с высокого яруса открылись невероятные виды на утопающий в весенней зелени город.
Нарушая собственный график, мы спустились на землю и пошли гулять по извилистым улицам. Только что я видел город сверху, целиком, и это ощущение целостности не покидало. Я начал смотреть по сторонам как «простой человек», не обременённый суровой редакционной необходимостью. Снимал спокойно, попутно общаясь с любопытствующими прохожими. Мне и до Торжка приходилось много снимать в городах, но именно Торжок стал точкой перехода на принципиально новый уровень.
Здесь пришло осознание простого факта: каждый город — это не набор достопримечательностей, не музеи и не улицы, не развалины и не мосты. И даже не люди. Город — это всё вместе. Церкви высятся над крышами старинных домов, на этих крышах сидят голуби, лениво наблюдая за людьми, спешащими по разбитым тротуарам не в музей Пушкина, а в соседний магазин… Сотни людей окружены сотнями деталей и мелочей, на которые они сами зачастую не обращают внимания. Заметить эти детали, собрать воедино, составить из них портрет города как единого существа, живого, живущего, настоящего… — это оказалось чрезвычайно интересно и важно.
Выезжая из Торжка в сторону Старицы, мы остановились у развалин какой-то церкви. Ни таблички с названием, ни ограды. Мы побродили вокруг, продрались через бурьян к кирпичным стенам — ничего. Спросили прохожего — что за церковь? Мужичок пожал плечами: «Кто его знает, давно тут стоит»… Потом ткнул пальцем в сторону колокольни и добавил: «С этой стороны немцы наступали. Вон там, сверху, окна кирпичами заложены». Указал нам на то, что мы сами не заметили — действительно, окна верхнего яруса колокольни, обращённые к дороге, были когда-то превращены в узкие пулемётные гнезда. Похожие бойницы мы потом нашли на нижнем ярусе. Эта деталь — забытые бойницы в забытой церкви крошечного Торжка — внезапно соединила всё: и древнюю историю города, и горечь войны, и даже меланхолию здешних пейзажей и жителей.
Самое странное, что этот качественный «перещёлк» в мозгу я почувствовал, но в тот момент ничего не смог с ним сделать. Не смог снять Торжок так, как сделал бы сейчас. Значит, нужно вернуться. Этому городу я кое-чем обязан.
Соня Бекина, корреспондент
Тяжёлый труд журналиста имеет один несомненный плюс: нас почти везде пускают. Даже на закрытые объекты. Получается, с одной стороны, несправедливо: мы видим гораздо больше, чем простые туристы. С другой стороны, мы имеем возможность показать то, что видели, тысячам людей. Для многих наши рассказы и фотографии — единственная возможность «попасть» на уникальный объект.
Осознавая эту высокую ответственность, к посещению закрытой для туристов Каповой пещеры в башкирском заповеднике «Шульган-Таш» я подготовилась тщательно. Прочла научные статьи про найденные здесь наскальные рисунки эпохи палеолита, посмотрела скудные фотографии в интернете. Но если бы я действительно представляла, что нас там ждёт, я бы подготовилась иначе: взяла бы в поездку резиновые сапоги, старые водонепроницаемые штаны и куртку — чтобы проползти в Бриллиантовый зал пещеры, не боясь изодрать единственный имеющийся комплект походной одежды и новенькие кроссовки.
Побывав внутри Каповой пещеры, я очень хочу туда вернуться и исследовать её сверху донизу. Фотографии способны передать только изображения, но не те удивительные чувства, которые возникают при взгляде на рисунки, сделанные нашими предками около 17 тысяч лет назад. Древние граффити до сих пор отчётливо видны на камнях, рядом с незатейливыми надписями «МГУ» и «Здесь был Вася», оставленными нашими соотечественниками в те недалёкие времена, когда доступ в пещеру был открыт для всех желающих.
Мы часто смотрим на памятники прошлого, но не ощущаем внутреннего родства с их создателями: мы — здесь со своими компьютерами и стиральными машинами, древние люди — там, во тьме непонятно далёких веков, со своими копьями и мамонтами… И, кажется, общий язык найти было бы невозможно. Но универсальный язык рисунка — вот он, перед нами, на скалах пещеры.
Капова пещера огромна и все ещё до конца не исследована. Внутренние залы сменяют друг друга по горизонтали и вертикали — чтобы добраться до рисунков, приходится карабкаться по отвесным железным скобам, ползти по стенам, цепляясь руками за небольшие выступы, пробираться над внушительными обрывами по скользким камням. Самые известные рисунки находятся на «втором этаже» пещеры. Лошади, носороги, и мой любимый — «мамонт-диссидент», которого так прозвали потому, что он единственный идёт «против течения», навстречу остальным животным. В зале на первом этаже рядом с рисунками сохранилась древняя «палитра»: выемка в большом валуне, заполненная красной охрой.
В пещере темно и гулко, как в утробе мамонта. Если выключить фонарик и дождаться, когда твои спутники с фонарями отвернутся, легко вообразить себя персонажем фильма ужасов. А потом включить фонарик и смотреть, как прямо перед глазами вырастают мрачно-жёлтые стены пещеры. В этот момент становится жутко и весело, и начинаешь ждать чуда за каждым камнем. Древний рисунок? Сталактит? Летучая мышь?..
Человеческое дыхание очень вредит микроклимату пещеры и наскальной живописи. Поэтому доступ в Капову закрыт, а многочисленные посетители могут попасть только в один зал, где на стенах воспроизведены копии древних рисунков. Нас, журналистов, пока пускают к оригиналам. Впрочем, осталась ещё одна лазейка: в глубины пещеры пустят любого, кто заплатит 4000 рублей. Немногие готовы раскошелиться, толком не зная, что именно они увидят. Теперь я точно знаю, что готова вернуться и заплатить эти деньги. Чтобы ещё раз ощутить странную связь с древними людьми, словно с внезапно обретёнными дальними родственниками.
Павел Пелевин, фотограф
Кавказ. Кабардино-Балкария. Эльбрус. Для меня, привыкшего к пейзажам средней полосы и русского Севера, Кабардино-Балкария стала визуальным откровением. Здесь все меняется в ритме джаза, от рельефа до погоды. Непередаваемый драйв от съёмки.
Но больше всего мне запомнился один «бытовой» эпизод. Обычно я легко нахожу общий язык с совершенно разными людьми — коммуникабельность входит в стандартный набор фотографа. Люди в Кабардино-Балкарии очень открытые и душевные, живая иллюстрация тезиса о кавказском гостеприимстве. От здешних красот и щедрых застолий я, что называется, расслабился, почувствовал себя «своим». Но однажды вечером, после съёмки древних склепов, мы приехали в горный аул Эль-Тюбю. Машина остановилась на «главной площади» — небольшом пятачке в центре селения, рядом со скамейками для старейшин. Наши провожатые, Тенгиз и Казбек, первым делом пошли поприветствовать старейшин, а я задержался в машине, копаясь с оборудованием. Я задержался всего на минуту, но когда присоединился к остальным, меня словно перестали замечать.
— Знакомиться нужно было сразу, а потом и камеру взял бы, — позже объяснил мне Тенгиз. Контакт был потерян. Чудом удалось сделать несколько снимков колоритных старейшин. Я был страшно зол на себя, но эта история послужила хорошим уроком — теперь за действиями наших проводников я наблюдал внимательно, следовал всем советам. К восхищению природой и древней историей Кабардино-Балкарии прибавилось подлинное, а не туристическое уважение к складывавшейся здесь веками культуре общения.
Новые знания пригодятся, когда я вернусь в Кабардино-Балкарию, чтобы совершить восхождение на Эльбрус. Это решено. Высочайшая гора России (и, по мнению многих географов, Европы) меня не отпускает — по канатной дороге, а затем на снегоходе нам удалось подняться лишь до «бочек» (чуть выше станции «Мир» на 3500 м). Я стоял на Эльбрусе, но вершину так и не увидел — она в тот день пряталась в густом тумане. Желание покорить легендарный пятитысячник оказалось столь сильным, что по возвращении в Москву я первым делом избавился от всех вредных привычек, начал бегать и ходить в тренажёрный зал — для восхождения на Эльбрус особая альпинистская подготовка не нужна, достаточно быть в хорошей физической форме. Так что в планах на 2013 год — покорение Вечности!
Евгений Птушка, фотограф
Черноморское побережье я не любил с детства. Все вокруг казалось слишком жарким, слишком липким, слишком шумным. Остались воспоминания о неприятных запахах, бесконечных толпах торгашей, стремящихся облапошить бесконечные толпы отдыхающих. Побывав в Краснодарском крае ребёнком, я совершенно не собирался туда возвращаться.
Но от редакционного задания так просто не отвертишься, и я согласился поехать в Геленджик в сентябре. В Москве уже стояла прохладная дождливая погода, и перспектива продлить лето на пару дней, пусть даже на нелюбимом Чёрном море, немного успокаивала. До Геленджика мы добрались очень быстро — 2 часа на самолёте — и за очень дорого. Детские воспоминания о местных заоблачных ценах на всё готовились ожить и испортить настроение.
Первое, что я заметил в городе — очень аккуратную чистую плитку на тротуарах и множество деревьев вдоль дороги. Частный сектор со времён моего детства похорошел и перестал походить на трущобы. Уютные домики утопают в зарослях винограда. На набережной — сплошные цветы, клумбы, фонтаны, лавочки. Продавцы сувениров почти незаметны и ненавязчивы, зато нельзя не заметить множество симпатичных кафешек, источающих приятные запахи мяса на углях, уличных музыкантов и общую атмосферу курортной расслабленности. Влюблённые сидят на лавочках, любуясь морским закатом, мимо неспешно прогуливаются отдыхающие с детскими колясками. Я взял в аренду велосипед (оказалось совсем недорого) и на час присоединился к курортной публике, прокатившись из конца в конец набережной.
Вдруг пропало детское подозрение, что все вокруг хотят меня обмануть.
Возможно, сентябрь сделал своё дело — по мне так это идеальное время для отдыха в Геленджике. Море ещё тёплое, воздух свежий, прозрачный. Не жаркий, не липкий. Деревья уже начали сбрасывать листья, город выглядит очень фотогенично. Краски осени в сочетании с теплом и безмятежностью лета — удивительное ощущение.
Никак не ожидал, что это скажу, но из всех многочисленных поездок именно Геленджик оставил самые приятные впечатления. Я ни разу не испытал дискомфорта, хотя был заранее к этому готов. Впрочем, идеальный Геленджик не избавил меня от насторожённости по отношению к другим черноморским курортам. В январе предстоит командировка в Сочи — будет возможность сравнить…
Екатерина Макаркова, корреспондент
Декабрь. Командировка в Якутию. Сборы были мучительными — друзья отпускали ехидные шуточки типа «не облизывай качели», бабушки неоднократно спросили, сколько я взяла с собой свитеров, перед самым вылетом позвонил папа и аккуратно поинтересовался: «Может, все-таки не поедешь?». Отказаться я не могла: во-первых, поездка была организована на высшем уровне сразу двумя республиканскими министерствами (Министерством по федеративным отношениям и внешним связям и Министерством предпринимательства и туризма), а во-вторых — очень хотелось.
Закупившись термобельём и упаковав в сумку ещё одну пару шерстяных носков, я была непреклонна в своём желании встретиться лицом к лицу с настоящим холодом. В аэроэкспрессе я обнаружила, что забыла дома шапку…
Якутск встретил нас, по местным меркам, жарой: жалкие -30 в начале декабря — явный признак глобального потепления. Предварительно ознакомившись со всеми известными штампами о Якутии — от вечной мерзлоты до «очень далеко и очень холодно», я решительно собиралась их разрушить, но не тут-то было. Это реально вечная мерзлота. Это реально очень далеко и очень холодно. Знатоки уверяли, что морозы в Сибири переносятся легче. Чёрта с два! Поначалу морозный воздух даже не успевает проникнуть в лёгкие, потому что не даёт дышать — кашляешь так, что в московском метро тебя приняли бы за чумную. Но это только поначалу. Не проходит и дня, как ты уплетаешь за обе щёки строганину, запивая её шампанским из ледяного бокала.
Якутия — это непрерывная череда ощущений «из крайности в крайность». Вот перед тобой мохнатая, покрытая инеем якутская лошадка. А вот табличка на рынке: «Жеребятина: почки — 250 р., сердце — 350 р., язык — 500 р., печень — 1800 р.». Вот на градуснике -30С, а вот ребятня скатывается с ледяной горки и бежит в очередь за мороженым. Вот тебе на грудь вешают оберег, защищающий от духов нижнего мира, а вот ты стоишь перед ледяной статуей Будды.
Чем дальше в Замкадье, тем больше рая в душе. Мозги отключаются, включается сердце. Несмотря на почти семичасовой перелёт и двое суток без сна, я начала воспринимать всё на уровне первобытных инстинктов. Мне дали лошадь — я вскарабкалась на неё и, пришпорив, впервые в жизни поскакала. Я увидела очень высокую ледяную горку — я съехала с неё. Под улюлюканья закутанных по самые глаза якутских детей. Меня угостили олениной — я съела её, хотя в Москве категорически не ем мяса. Потому что я в Якутии. И пусть борцы за права животных курят бамбук.
Кстати, самому короткому в мире, но очень ёмкому тосту мы обязаны якутам. «Чэ!» применяется в диапазоне от «За упокой» до «С Новым годом!». В собственной вольной интерпретации я определила, что «Чэ!» — это типа нашего «Будем!». Для меня время «Чэ!» наступило в Якутии, закончившись полной и безоговорочной капитуляцией. Я многого не успела: например, купить бриллиантов, искупаться в Лене и лизнуть качели. Ну, ничего. В следующий раз.