Вы лечили меня от смерти, говорили, что счастье цепко, что, возможно, помогут дети и, конечно же, сладкий чай.
Я держалась за вас, как скрепка. Я была даже рада плети; я, дурёха, вас принимала ежедневно, словно врача.
А теперь посмотрите сами, — я на треть уже непригодна.
Недодевушка.
Недомама.
С горстью выщелканных стишков.
Вы бросаете, рвёте сети. И теперь я, в общем, свободна.

… Вы лечили меня от смерти,
а по сути — убили вновь.

Ты целуешь меня в висок. Держишь крепче меня за плечи. Говоришь, что у нас все оk…
А потом собираешь вещи. Умещаешь багаж в рюкзак, оставляя мне две футболки и душевный погром; бардак в душевой на стеклянной полке. Ты уходишь, пуская пыль не в глаза, а в коробку сердца.
В небе тихо взорвалась гроза, листья в ноги летят полотенцем. Солнце сморщилось, спился дождь и неровно прошел по лицам. Прятал очи, стыдясь, Господь, пролистнув НАС в одну страницу, где все строчки наискосок — не читабельное изданье.
Ты твердишь, что у нас все оk,
и целуешь в лоб.
На прощанье.

Отболи во мне, отболи.
Этой льдине сидеть в груди, кровь качать,
так подкинь угли и на все четыре иди.
Пусть от холода шкалит пульс, сводит пальцы, тускнеет взгляд.
Не ищи меня. Не вернусь. Ни за что не вернусь назад.

Мне теперь пустовать, как дом, и разруха в том доме. Ты не зови. Я покрыта льдом и снаружи, и изнутри. Если хочешь — стихи слагай, в третьих лицах о нас пиши, мол, дурак есть — покинул рай, от моей отказался души. Тот дурак пригвожден к земле, бредит морем, не видит снов, и, возможно, что заболел воспаленьем своих основ.

Что болею тобой, не верь, я не верю себе сама. Это время взаимных потерь слов, ключей и ума. Это время моей зимы, время холодности земли, это время распада «мы», это время твое —

отболи.