Костыль
Вам знакомо ощущение, возникающее при встрече старых знакомых?
Тех, кого не видели лет сто, а вот тут случайно встретились? Становится как-то неудобно, когда на вопрос «что нового?» ответить нечего, хотя, со времен последней вашей встречи новое у вас — все.
Бывают моменты, когда вам даже неприятно, что именно здесь и сейчас вы встретились, будто вас застали за чем-то неприличным вроде подглядывания в замочную скважину женской раздевалки.
Бывает наоборот, когда вам приятно, стоя вместе под ледяным осенним дождем, вспомнить как вы вместе в детстве ходили на речку глазеть на девчонок или как вас, впервые напившихся грубой, но честной водки, застукала директриса и вызвала родителей. Стоишь, смотришь, как изменился человек, и насмешливо-смущенно улыбаешься.
В тот год декабрь был уж совсем сентиментальным. Заканчивалась первая треть его жизни, а снегом еще и не пахло. Шел сопливый ледяной и хмурый дождь. Люди, годами приученные, что зима — это снег хлопьями и серая слякоть, надевали дубленки и аляски, мех которых тут же намокал и противно щекотал ледяными волосками затылок.
Который раз, проснувшись в 7 утра, я проклял понедельник, собрался и вышел из подъезда навстречу серому дню. Пока дошел до остановки — продрог, да и холодные капли, стекающие за шиворот — не лучшее развлечение. Быстренько совершил утренний ритуал — купил пачку легкого «Лаки Страйк» — и спрятался под козырек остановки.
И тут я увидел Костю. Не помню его фамилию, все называли его не иначе как Костыль. Парень на пару лет младше меня, худой как щепка, темноволосый, с насмешливо — смущенной улыбкой.
-О, даров! Как оно?
— Даров, а ты тут какими судьбами?
— Даа… — Костыль замялся — по делам тут еду… ну, что нового-то у тебя? Как жена? На каком уже месяце?
— Да все в норме, на шестом уже, растем потиху, — улыбнулся я, — сам-то как?
— Ты знаешь, все как обычно, — уставился на свои потертые ботинки Костыль, шаркая ногой по асфальту. Вечная его привычка, — а помнишь, как мы на дачу ломанули?
Да, дачу я помнил. Пили в Минске во дворе разбавленный спирт, запивая разведенным вареньем. Человек десять нас было. В районе где-то часа ночи у кого-то созрела идея типа «нафиг нам этот мегаполис, айда на природу!». Я ухитрился вызвонить знакомых девушек — хозяек дачи, они ухитрились вызвонить своего знакомого парня — хозяина «Газели» и в течение часа участь дачного поселка была предрешена. Пили и веселились всю ночь. Помню, Макс гонялся за Костылем по всей даче, норовя угодить ему по башке кроссовкой, Костыль убегал и на ходу вежливо материл преследователя…
Самое интересное, что когда мы ехали на эту дачу, шел такой же мерзкий дождь. А проснувшись на следующее утро, мы увидели за окном белый, как простыня горской девушки до свадьбы, чистый снег. Возвращались домой на электричке, ошалевшие то ли с похмелья, то ли от этого искреннего снега.
Вспоминали с Костылем наши совместные проделки довольно долго, когда подошел мой автобус, он посмотрел на меня, смущенно улыбнувшись, и я решил подождать следующего. Проболтали с ним еще минут пятнадцать, но пора было уже ехать. Тепло попрощавшись с Костяном, я сел в транспорт.
Через пару перекрестков автобус стал намертво. Люди шумели и возмущались, кто-то начал долбить в двери. Водитель наконец-то их открыл, и, бормоча под нос, вместе с пассажирами вылез посмотреть что произошло. Впереди была огромная пробка. Шум, гам, крики. Оказалось, на перекрестке в автобус, который я пропустил из-за Костыля, со всей дури врезался МАЗ. Водитель то ли недоспал во время загрузки, то ли спешил поскорей разгрузиться — и врезался в автобус как древнеримский таран в ворота осаждаемой крепости. Автобус лежал на боку, по диагонали перекрестка, из него текло масло и солярка. Прямо на проезжей части лежали люди, из них текла кровь. Некоторых из них уже накрыли простынями подоспевшие врачи, некоторых уносили на матерчатых носилках в постоянно подъезжавшие машины «Скорой Помощи». Вокруг валялись разбитые стекла, куски пластмассы, непонятные железяки. Я обратил внимание, что на одной из них налипла кровь и чьи-то волосы. Люди сидели прямо на асфальте и, схватившись за разбитые, окровавленные головы, выли. Бросились в глаза раскатившиеся по земле, по дикому яркие в утреннем сумраке и в копоти аварии, полураздавленные мандарины из чьей-то сумки.
Мы простояли еще с полчаса, пока не расчистили перекресток и не наладилось движение. Едя в смолкшем, напуганном автобусе, я думал: «а ведь поедь я пораньше, меня б тоже вот так на носилках… Спасибо Костылю…». И тут меня осенило: мы два года не виделись! Откуда он про жену и, тем более, про ребенка знает? Кто сказал-то?
Приехав на работу, набрал общего друга:
— Слушай, Влад, а дай мне Костыля телефон…
И тут он меня просто ошарашил:
— Ты че, брат, он уже года три как помер… передоз… я ж вроде говорил тебе… у кого-то взял какую-то шнягу он … в подъезде… ну и…
Обрывки фраз Влада доносились до меня сквозь какой-то ледяной туман, будто над ухом у меня выстрелили из пистолета. Но я же видел его! Живого и здорового! Как?!
Я ушел в тот день с работы. Зашел в магазин, купил бутылку водки и выпил ее на улице, за пару присестов. У меня уже уложилась в голове смерть Костыля, но то, что он на меня тогда на остановке посмотрел, и я не сел в злополучный автобус…
Сейчас, собираясь старой компанией, мы с молчаливым согласием поднимаем рюмку за парня, чью фамилию вряд ли кто-то знал во дворе. Все звали его Костыль.
Сейчас я вижу, как он, худой как костыль, темноволосый, идет по сочной, зеленой траве, чувствует босыми ногами теплую землю и, улыбаясь насмешливо — смущенной улыбкой, прищурив глаз, смотрит в ярко-синее небо…