Без нимба и денег
у наших столов
ходил, словно дервиш,
тишайший Светлов.
В остротах, как в розах,
лягчайше тяжёл,
невидимый посох
в руке его цвёл.
С улыбкою мудрой
входил он в кафе
ни разу под мухой —
всегда подшофе.
Не то что ребёнка,
во взглядах нестрог,
он даже подонка
обидеть не мог.
На каждую пакость,
на происки зла
«преступная мягкость»
ответом была.
Любая гримаса
судьбы — не страшна,
когда есть Гренада,
Гренада, Грена…
Да вот на саврасом
под сенью знамён
никак не собрался
в Испанию он.
И без укоризны,
угасший уже,
он умер с безвизной
Гренадой в душе.
И как там — неважно, —
его ученик,
я безынструктажно
в Гренаду проник.
Я, думая горько
о том, что вдали,
взял тёплую горстку
гренадской земли.
Со стеблями маков
повёз её я,
преступную мягкость
в душе затая.
Таможенник матом
меня не чистил.
Преступно был мягок —
её пропустил.
Привёз я к Светлову
на вечный постой
гренадскую волость
в тряпице простой.
Лопатою ясной,
в работе толков,
нахохлясь, как ястреб,
копал Смеляков.
И круто, и крупно,
светясь вдалеке,
скатилась преступно
слеза по щеке.
И, мягкостью ранящ,
слезу свою стёр
Семён Ханааныч —
мудрец и актёр.
А мёртвый, как в тайне,
лежал без стыда
в преступном контакте
с землёй навсегда.
Земля была грустной
землёю сырой —
испанской и русской,
и просто землёй.
Дышала негласно
земля, как могла,
преступно прекрасна,
преступно мягка.