«Моя последняя любовь, ты — первая…»

Она из тех, кто в 60-х годах прошлого века собирали целые стадионы. В те дни не играли в футбол, а читали стихи: Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский. И она, Римма Казакова, верящая — в силу добра, искреннюю любовь. У нее были чуткое сердце и трепетная душа. Поэтесса ждала счастья, и оно прилетало, но жило рядом недолго. Однако она все равно была благодарна судьбе, считая, что даже безответное чувство дается не каждому.

Когда девочка родилась, родители нарекли ее диковинным именем — Рэмо. Это означало: Революция, Электрификация, Мировой Октябрь. Эти слова стали главными для ее отца, армейского политрука Федора Казакова. В ту пору в моде были диковинные имена: в городах и весях Советского Союза играли, бегали, смеялись маленькие Мэлоры (Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция), Электроны, Энергии, Владлены, Октябрины, Лапанальды (Лагерь папанинцев на льдине)…

Казакова вспоминала: «Я была советским человеком, но по органике не вписывалась в ту эпоху». В стихах это выглядело так: «Я шагала как солдат, часть массовки, часть народа. / Но чертился наугад путь совсем иного рода».

Отец избежал ареста в 1937-м, но из армии прогнали — он служил под началом командарма Уборевича, который оказался «врагом народа».

Больше года отец оставался без работы. Но в армию все же вернулся — благодаря маршалу Ворошилову. Федор Казаков воевал — и в финскую, и в Великую Отечественную. В 1945-м его назначили комендантом маленького города в Саксонии.

«У меня был отец, / В меру ласков и в меру суров. / От него нам досталось! / А с эпохой они понимали друг друга без слов…» Впрочем, не совсем так. Казакова писала, что «он что-то понимал, что в жизни не все правильно. Я попросила его выписать газету „Правда“, и он вдруг запустил в меня сковородкой с яичницей».

В школе она литературу не любила. Школьников учили по «тошнотворному» учебнику литературы Тимофеева, который внушил ей отвращение к предмету. Девочка даже получила переэкзаменовку на рубеже 9-го и 10-го класса. Спустя много лет Казакова признавалась, что «училась очень плохо, потому что совсем не трудилась и не училась. Я не видела великой цели, и во мне не рождалась энергия».

Когда Рэма повзрослела, захотела отрешиться от своего несуразного имени. Это был не каприз, девушке просто хотелось стать другой, — чтобы возникла уверенность в себе, зорче стал взгляд. А как измениться, не поменяв имя? И она стала Риммой. Фамилия осталась прежней. Знаменитая, надо сказать, для русской словесности.

В отечественной литературе были два замечательных мастера-однофамильца — Римма Казакова и Юрий Казаков. Она писала стихи о жизни, он — жизненную прозу. Оба были популярны, читаемы и уважаемы. Их язык был лиричный, запоминающийся.

Казакова грустила в стихотворении:

«Приснись мне сегодня, пожалуйста,
Я так по тебе скучаю.
Только приснись не из жалости,
А так, случайно.
Приснись мне родным и внимательным,
Каким наяву не бываешь,
И любящим обязательно,
Хотя бы во сне, понимаешь?..»

И Казаков в своем рассказе грустил:

«…Потом она стала засыпать, и ей пригрезилось снова ее давнишняя мечта, с которой она засыпала каждый раз еще девочкой. Что будто бы он сильный и мужественный и любил ее, а она его тоже любила, но почему-то говорила: „Нет!“ — и он уехал далеко на север и стал рыбаком, а она страдала. Он там охотился в прибрежных скалах, прыгал с камня на камень, сочинял музыку, выходил в море ловить рыбу и думал все время о ней…»

Впрочем — это так, навеяло… Сегодня разговор — о ней, о Казаковой.

Она вспоминала: «Меня не коснулись самые страшные беды ХХ века; слушая вражеские „голоса“, я не верила, что у нас есть лагеря. А, окончив университет, как хорошая комсомолка, поехала к черту на кулички». Окончив исторический факультет Ленинградского университета, как сама признавалась, «по комсомольской дурости» уехала на Дальний Восток и надолго там застряла.

Однако времена Римма зря не теряла.

В 1958 году вышел ее первый сборник стихов «Встретимся на Востоке». Она часто печаталась — в самых известных литературных журналах: «Новом мире» и «Юности». Казакова выступала на поэтических вечерах — они были шумны и многолюдны.

Ее почему-то называли «Евтушенко» в юбке". Римма часто читала стихи с Евгением в одном зале, но их творчество было совершенно разным.

«Римма Казакова осталась в моей памяти очаровательной, открытой людям энергичнейшей девчонкой, сдувающей падающую на глаза непокорную челку, — вспоминал Евтушенко. — На протяжении многих лет эта челка редела, седела, перекрашивалась, но резкий, мальчишеский порыв дыхания взметал даже седину, чтобы она не заслоняла любопытствующий, искрящийся неравнодушием к жизни непобедимо молодой взгляд».

Они были немножко влюблены друг в друга, но больше в жизнь, которую надеялись изменить к лучшему. По словам Евтушенко, «счастливая или несчастливая это любовь — таких „мелких мещанских страданий“ у нас не возникало: мы были счастливы уже тем, что встретились, а больше всего нас объединяла поэзия».

Ей нравились стихи Андрея Вознесенского, Юнны Мориц, Но кумиром была Белла Ахмадулина. По словам Риммы, «красавица, ангел». К тому же всегда «хорошо упакованная». Казакова любовалась изящными стихами Ахмадулиной, но до подражательства дело не дошло.

«Постепенно я осознала: чего я, как бедная родственница, кручусь у стола господ. Пускай они живут сами по себе. Я другая…» Она вовремя это поняла и свернула на собственную дорогу, еще не утоптанную, ухабистую. Но по ней можно бежать во весь дух, идти задумчиво, слушая шелест деревьев, пение птиц. И мечтать…

Стихи у Казаковой были по советско-пуританским временам смелые, откровенные. Тогда писали о любви уклончиво: вокруг да около. А Казакова — с чувством и чувственно:

Люби меня!
Застенчиво,
боязно люби,
словно мы повенчаны
Богом и людьми…

Люби меня уверенно,
чини разбой —
схвачена, уведена,
украдена тобой!

Люби меня бесстрашно,
грубо, зло.
Крути меня бесстрастно,
как весло…

Сочинительница стихов — поэтесса. Слово, не любимое Анной Ахматовой и Мариной Цветаевой. Они считали, что поэт — выше и себя к ним причисляли. Но поэтесса — нежней словом и рифмой, женственней. И мягче, но не размягченней. Впрочем, стих поэтесс бывает и крепок, и упруг. Все это дано было Казаковой.

Уместно вспомнить, что когда-то она считала, что «поэзия — мужичье дело, / Воловий труд, соленый пот. / Зачем же Орлеанской девой / В поэты девочка идет?» Но сама же на этот вопрос ответила — чтобы показать жизнь, отразить оттенки чувств. То, чем издавна занимались стихотворцы. Но каждый — по-своему и своим языком

Увидев публикацию Риммы в «Новом мире», Агния Барто, оторопевшая от сочившегося из-под слоя рифм потока чувств, удивилась. Набрала номер Казаковой и назидательно изрекла: «Деточка, хорошие стихи, но как же можно раздеваться перед таким количеством людей?»

В ее времена такие откровения были не приняты, а если кто и осмеливался, его бы одернули, исчеркали бы лист красным, осуждающим карандашом. Да еще бы ударили по комсомольской или партийной линии. Потому многие терпели, прятали душевные порывы. А с ними затушевывался, слабел слог, стирался талант. Ведь ему воля нужна, размах. Но если запереть в клетку, увянет.

Казакова из клетки выскочила. «Я не боюсь быть открытой, — говорила она. — Не боюсь бросить свое сердце. Топчите его, я подниму, вымою и вложу обратно. Я пришла к выводу, что от меня не убудет. Для меня это неопасно».

…Часто с умным видом, нахмурив лоб, литературоведы пишут про творческую лабораторию поэта. Как ему пишется, где лучше сочиняется. Много говорят о том, как улучить момент и поймать вдохновение. Чтобы слова понеслись по бумаге, одни других круче. Казакова же посмеивалась:

«Сочиняю где угодно и когда угодно, когда стукнет, зацепит. У меня есть такие строчки „пишу на коленке, что-что, а, коленка найдется“. Бывает еду в метро и от стука колес рождается рифма. Светлов говорил, что дружба — понятие круглосуточное, так и состояние творчества органично для того, кто по такой мерке сделан».

…Римма горько плакала в марте 1953 года. В дневнике она записала: «У нас страшное горе: умер родной и любимый Иосиф Виссарионович Сталин…» Спустя много лет, много перевидевшая и просветленная, написала пронзительное стихотворение «Вожди». Оно давнее, но и ныне не устаревшее, актуальное:

Смогли без Бога — сможем без вождя.
Вожди, вожди! Народец ненадежный.
Гадай: какая там под хвост вожжа,
куда опять натягивают вожжи…

Послушные — хоть веники вяжи —
шли за вождем, как за козлом овечки.
Пещерный век, анахронизм, вожди!
Последней веры оплывают свечки.

Лупите, полновесные дожди,
чтоб и в помине этого не стало!
Аминь, вожди! На пенсию, вожди!
Да здравствует народ! Да сгинет стадо!

Я, может, и не так еще живу,
но верю в совесть.
По ее закону я больше лба себе не расшибу
ни об одну державную икону.

Ее спрашивали, обращается ли она в своих стихах с какими-то просьбами к «верхам», требует ли что-то в нашей жизни изменить. «Никогда», — отвечала Казакова. — я обращаюсь только к своему народу".

…Пришла перестройка. Но здание великой державы не выдержало «ремонта» — рухнуло. У миллионов людей обрывалось дыхание, надрывались сердца. И у нее, в том числе: «…Я наконец-то поняла — / как отрубила, / что многое, чем я жила, / напрасно было… / Во всем какой-то сбой, пробой, / печаль разлада. / И государство, и любовь… / Подумать надо!»

Она негодовала, как можно наслаждаться жизнью, демонстрировать свое богатство, покупать футбольные команды, когда в стране столько бедных, несчастных людей. Поэтесса скорбела, что культура втаптывается в грязь, стихи никому не нужны, чувства заменяются эмоциями…

Казакову спрашивали: «Как вы думаете, есть ли будущее у российской литературы?» Она отвечала лаконично: «Только, если есть будущее у России».

…Ее называли музой российских композиторов, она была автором текстов многих популярных песен: «Мадонна», «Безответная любовь», «Музыка венчальная», «Ненаглядный мой», «Ариадна», «Ты меня любишь». Мелодии звучали по радио, телевидению, разливались с пластинок, и люди вспоминали свои судьбы. У них было так же, как в песнях — счастливо и несчастливо.

Многие строки Казаковой — о романтических отношениях. Она сама любила и была любима, а счастья не обрела. Но когда ей задавали вопрос, счастлива ли она, отвечала: «Конечно. Ведь я умею любить…». Так и было до самого конца жизни: «Моя последняя любовь, заплаканная, нервная. Моя последняя любовь, ты — первая…».

Специально для «Столетия»