Как-то проезжая по Приморскому шоссе, Юрий Владимирович показал на скособоченный многоверандный трёхэтажный дом: «Здесь перед войной была казарма, нас здесь муштровали». Он служил под Сестрорецком в артиллерии.
А однажды он показал фотографию своей батареи и всех называл по именам: «Этот — капитан… этот — наводчик… этот там-то погиб… этот тогда-то…» Не сомневаюсь, что с теми, кто остался в живых, он регулярно перезванивался до самой своей смерти.
Ещё помню его рассказ, который меня поразил.
В 1941 году, когда их батарея стояла где-то в районе Лисьего носа, все ослепли от голода. Такое бывает при крайнем истощении и авитаминозе и называется «куриная слепота».
Не знаю, может быть, это была не полная слепота, когда перед глазами черно, но они практически ничего не видели. Все слепые рядом с огромными пушками. На каждый расчёт — а это восемь-десять человек, не меньше — выдали по одному зрячему. И зрячий отводил слепых на позиции. Я представляю, что они шли, как на картине Брейгеля. Зрячий наводил пушку, а остальные подтаскивали снаряды, заряжали на ощупь…
Для меня в этом остался незабываемый трагический и ужасный образ России в той войне…
Я прочёл где-то слова партизанского генерала Вершигоры (цитирую по памяти почти дословно): «Кадровые армии нужны для парада, а когда начинается война, то воюют врачи, учителя, колхозники, бухгалтеры. Почему-то среди хорошо воевавших больше всего бухгалтеров».
Это то, что очень хорошо усёк Константин Симонов. В его Лопатине были и независимость, и солдатское достоинство. Были они и в самом Никулине. Мы уже на первой пробе поняли, что к нему нужно подбирать экипаж. А это оказалось очень трудно.
Пробовались прекрасные, замечательные артисты, но рядом с Никулиным они казались фальшивыми, и мы от них отказывались — разная мера условности. Ведь известно, что многие артисты боятся играть с животными или детьми — очень трудно быть такими же естественными. Так же трудно было рядом с Юрием Владимировичем. И при том, что он ничего не умел, абсолютно ничего, он мог уделать любого партнёра, потому что ничего не наигрывал. Рядом с ним крути, верти, мастери, вот такие глаза делай, сякие — всё равно будешь ненастоящий. А он настоящий. Вот и весь фокус.
Я ненавижу артистов, которые вынимают к случаю нужное выражение лица из каждого своего кармана. В этом смысле Юрий Владимирович был для меня находкой. До «Двадцати дней без войны» он играл замечательные роли, но другие, а здесь он играл интеллигента, которым и был на самом деле.
У Константина Симонова о Лопатине так и написано: «человек, похожий на клоуна, на продавца шерсти в Монголии; человек в сапогах со слишком широкими голенищами, очкарик, сутулый; человек, который должен был служить не в эту войну, а в первую мировую (то есть немолодой); неудачник, от которого ушла жена и которому стало легче, когда началась война, потому что он соединился с народом, а прежде он чего-то главного в жизни не понимал».
В моём представлении, портретно был написан именно Никулин. И потом в нём действительно было что-то военное.
Не хочется называть фамилии актёров. Но даже среди самых выдающихся есть такие, на которых, если надеть военную форму, всё будет как влитое — и китель подогнан, и фуражка на месте, и сам статный, — а военным, то есть человеком воевавшим, никогда выглядеть не будет. Всё окажется фальшиво, как человека ни одень. А на Никулине военная форма сидела, как на солдате, прошедшем войну.