Не жалею о том, что я жил при советской власти,
Потому что я прожил две жизни, а не одну,
И свободою тайной был счастлив, и это счастье
Не в длину простиралось, а исподволь, в глубину.
Было горестно, больно, но не было одиноко.
Понимал с полуслова, кто друг мне, а кто чужой.
И последнее стихотворенье больного Блока,
Пусть не лучшее, Пушкину верило всей душой.
И воистину в сумрак февральский, в слепую вьюгу,
А январская лютая власть к той поре прошла,
Мне как будто сквозь сумрак протягивал кто-то руку,
И вставала заря, и сирень впереди цвела.
И сирень зацвела, и воистину солнце встало,
Обновленною жизнью задарен я был второй,
И увидел Париж, и не то чтобы зла не стало,
Просто облик его — слепок с пошлости мировой.
А потом обступило нас третье тысячелетье,
Что-то в нем не заладилось, словно огонь потух.
Мне бы радоваться: это жизнь мне досталась третья!
Кто сказал, что она быть должна лучше первых двух?