…
Теперь я трудоустроен. Денег мало, но в перспективе можно взять еще несколько дедушек. Пока их двое. Один — очень довольный жизнью, толстый, веселый дед по имени Ури. Мне рассказали, что до сих пор у него работали только девушки, и он «с ними начинал». Моя жена на это сказала: «Может быть, тебе приходить к нему в женской одежде?»

Я не понимаю ни слова из того, что Ури говорит. Правда, в основном он поет. Мы объясняемся жестами. Иногда я что-то пытаюсь сказать: получается смесь из четырех языков, потому что они перемешались у меня в голове. Например, я собирался спросить его, где взять половую тряпку и произнес такую фразу:

— Wo ist rag para?

«Wo ist» — это немецкий, «rag» — английский, «para» — испанский, а (рицпа) — иврит.

Ури нужна только уборка. Я подметаю весь дом, вытираю пыль, мою пол и посуду.

Потом я иду ко второму деду. Его нужно мыть. Ему 89 лет, и мыть себя сам он больше не может.

Моя жена и здесь продемонстрировала чудеса остроумия. Я спросил ее:

— Что думаешь, как лучше его мыть? Я же весь промокну.

— А ты тоже разденься!

Впрочем, оказалось, что в Израиле одежда высыхает быстрее, чем мокнет.

Деда зовут Моше. Моше нужно раздеть, переложить с кровати на инвалидное кресло, отвезти в душ и посадить на стул. На стуле я его намыливаю, мою, вытираю и везу обратно. Прикасаться к чужому, старому телу неприятно, но не так ужасно, как я воображал. Надо просто понять, что тело такая же безобидная вещь, как земля или песок. Причиндалы Моше моет сам, что является несомненным плюсом. Вчера, когда я поливал его водой, Моше неожиданно сказал на чистейшем русском языке:

— Я прошел всю войну.

Я вздрогнул, потому что не знал, что Моше может говорить.

— Великую Отечественную?

— Мне было 10 лет. Папа и мама погибли. Тогда я пошел в партизаны. Мне отморозило обе ноги. А вот эта рука сгорела. Когда война закончилась, мне было 15 лет.

Потом он снова ушел в себя.

Я вытер его насухо, отвез обратно в спальню и одел. Моше мгновенно уснул. Я отправился домой и всю дорогу думал о том, что эта работа имеет большое отношение к поэзии. Она ближе к поэзии, чем критика, редактура, издательское дело. Не знаю, почему, но я интуитивно чувствую, что это так. Может быть, потому что стихотворение — это как глоток воды, который тебе кто-то подносит, может быть, потому что поэзия готовит человека к смерти. Понять это очень трудно и невозможно объяснить.

Ури нужна только уборка. Я подметаю весь дом, вытираю пыль, мою пол и посуду.
Потом я иду ко второму деду. Его нужно мыть. Ему 89 лет, и мыть себя сам он больше не может.
Моя жена и здесь продемонстрировала чудеса остроумия. Я спросил ее:
— Что думаешь, как лучше его мыть? Я же весь промокну.
— А ты тоже разденься!
Впрочем, оказалось, что в Израиле одежда высыхает быстрее, чем мокнет.
Деда зовут Моше. Моше нужно раздеть, переложить с кровати на инвалидное кресло, отвезти в душ и посадить на стул. На стуле я его намыливаю, мою, вытираю и везу обратно. Прикасаться к чужому, старому телу неприятно, но не так ужасно, как я воображал. Надо просто понять, что тело такая же безобидная вещь, как земля или песок. Причиндалы Моше моет сам, что является несомненным плюсом. Вчера, когда я поливал его водой, Моше неожиданно сказал на чистейшем русском языке:
— Я прошел всю войну.
Я вздрогнул, потому что не знал, что Моше может говорить.
— Великую Отечественную?
— Мне было 10 лет. Папа и мама погибли. Тогда я пошел в партизаны. Мне отморозило обе ноги. А вот эта рука сгорела. Когда война закончилась, мне было 15 лет.
Потом он снова ушел в себя.
Я вытер его насухо, отвез обратно в спальню и одел. Моше мгновенно уснул. Я отправился домой и всю дорогу думал о том, что эта работа имеет большое отношение к поэзии. Она ближе к поэзии, чем критика, редактура, издательское дело. Не знаю, почему, но я интуитивно чувствую, что это так. Может быть, потому что стихотворение — это как глоток воды, который тебе кто-то подносит, может быть, потому что поэзия готовит человека к смерти. Понять это очень трудно и невозможно объяснить.