Венедикт Васильевич Ерофеев, которого многие называют Веничкой, — собирательный образ русской мечты. После его смерти в 1990 году Венедикта фактически канонизировала вольнодумная интеллигенция, превратив в святого страстотерпца. По Венедикту можно изучать реальную и привлекательную духовность русского человека, бобыля и бессребреника, бунтаря и выпивохи, мыслителя и юмориста, грубого правдолюбца.

Ерофеев был настоящим перекати-полем. Набродившись, как Горький, по всей стране, он, с его идеальным для русского духа желанием быть сразу всем и никем, сменил множество «народных» профессий — от разнорабочего до работника вытрезвителя, был выгнан из разных ВУЗов, включая филфак МГУ, и нигде не задержался.
По характеру он был очень разный на вкус: горький, соленый, сладкий, кислый, перченый, резкий… Он никогда не был, так сказать, приятным во всех отношениях, как гоголевская дама. Но был замечательно красив. Я помню его высоким, уже седым, в шапке-ушанке, слегка сдвинутой набок. Харизма у него была мощная, невыдуманная. Ему несомненно льстили в последние годы жизни дружба с Ахмадулиной, интерес, который проявляли к нему знаменитые актеры и актрисы, но он до конца остался «сам-с-усам», со своими представлениями о жизни и смерти.

Он был отрицанием советско-российской государственности и официального православия. В конечном счете, он обрел свое религиозное место в католицизме, крестившись в московской церкви Святого Людовика. Это было, по всей видимости, протестное выступление.

Он вел дневники, наполненные скоророжденными афоризмами и непритязательными раздумьями, и по русской традиции разум как таковой находился у него под подозрением. Ему импонировала стихия самородящейся истины, энциклопедия Ивана-дурака (при том, что сам он был весьма эрудированным человеком).

Поэма «Москва-Петушки», написанная Венедиктом Ерофеевым в 1970 году, останется навсегда в нашей культуре как выдающийся памятник русского языка и инакомыслия. По Ерофееву, в Советском Союзе только пьяный человек имел отношение к реальности, в то время как трезвый находился в безумном мире. Неспособность его героя приблизиться к Кремлю стала одной из самых сильных метафор диссиденства советской поры, а матерный привкус его творческого словаря давал ощущение головокружительной свободы в эпоху торжества Союза советских писателей.

В первой половине поэмы в прозе «Москва-Петушки» постоянно возникает предлог или приставка «без». Это осознанный и подсознательный отказ автора от всех искушений неправедной жизни. Трагический финал поэмы, предсказавший в какой-то мере онкологическую болезнь автора, говорит о том, что он далек от дешевого шутовства в стране сурового и бесчеловечного климата.

Другие произведения Венедикта Ерофеева, пьесы, эссе о Розанове, а также письма и дневники — это тот самый замечательный хор, в котором по-прежнему солирует «Москва-Петушки».

По своему охвату русской мечты Венедикт Ерофеев более народен, чем Сергей Есенин, и вполне сопоставим с Владимиром Высоцким, хотя, как мне кажется, еще более достоверен.

Наше с ним стопроцентное однофамильство (он и я — В. В. Ерофеевы) дало нам возможность провести не только знаковый вечер «двух Ерофеевых» в московскому кинотеатре в 1987 году, но и оказаться в непростых отношениях. В общем, это была односторонняя любовь, которая для меня была важным творческим стимулом. Отказ Венедикта от строительства русской цивилизации, сохранение себя в пьяной нирване, мне сегодня кажется крайне непродуктивным, если не сказать разрушительным. Но в годы рождения поэмы «Москва-Петушки» именно Ерофеев, которого до перестройки не печатали в СССР и который стал моделью русского духа для множества иностранных поклонников его таланта, произвел столь нужный «народный» разрыв с советской утопией. Это было смело, весело и гениально.

Виктор Ерофеев, писатель, литературовед, телеведущий, автор книг «Русская красавица», «Хороший Сталин», «Акимуды», «Розовая Мышь» и многих других, кавалер французского Ордена Почетного легиона.