Доктрина фашизма Муссолини
Итальянский фашизм возник не как доктрина, а как метод, как способ завоевания власти, и сначала его принципы были не ясны даже членам партии. Некоторые считали и продолжали считать его правым движением, другие — левым, а третьи — и правым и левым одновременно. Возможно, эта неопределенность была необходима для того, чтобы сплотить коалицию, достаточно обширную, чтобы достичь власти; коалицию, в которую могли войти революционеры и консерваторы, монархисты и республиканцы, клерикалы и антиклерикалы, социалисты и реакционеры, анархисты и националисты. Кстати, эти противоречия уживались и в личности самого Муссолини. Как однажды написал Дино Гранди, в фашизме каждый может найти что-то для себя. Это давало возможность местным фашистским группам принять ту политическую окраску, которая соответствовала тактике, продиктованной характером борьбы за власть. До какой-то степени внутренние противоречия были смягчены тем фактом, что в партии отсутствовала возможность открытых дискуссий. Кроме того, противоречия частично скрывались принудительной верой в дуче и его гений. Но полностью они никогда не исчезали.
Муссолини был рад этой неразберихе или, по крайней мере, почти ничего не предпринимал, чтобы разрешить ее. Однажды в 1921 году он дал ученым, состоящим в партии, два месяца для решения всех вопросов и выработки удовлетворительной «философии фашизма», но когда у них ничего не получилось, перекинулся к удобному для него убеждению, что не слова, а дела обеспечивают укрепление власти. Муссолини любил говорить, что всякого рода идеологии являются предметом роскоши и доступны лишь интеллектуалам. И хотя он инстинктивно чувствовал, что фашизм должен представлять собой какую-то огромную, всеобъемлющую идею, он видел также преимущество в том, чтобы она не была ни слишком определенной, ни слишком поспешной. В результате в его многотомных произведениях нет ни одного убеждения или идеи, которой бы не противоречила другая.
Муссолини старался заставить людей поверить в то, что фашизм не является ни правым, ни левым. Его партия хотя и была духовным движением, но в отличие от религии не имела догмы. Она была «синтезом всякого отрицания и всякого утверждения; ее можно было бы считать воплощением красоты и отваги, приправленной любовью к риску, ненавистью к «миротворцам» и сверх всего — пламенным желанием повиноваться личному авторитету Муссолини. Занятым завоеванием власти фашистам незачем было отягощать себя определением своих политических убеждений. Муссолини объяснял это так: «У меня природное отвращение к догме», и «фашистская догма заключается в том, что ее нет».
Однако, желая, по своему обыкновению, держать на прицеле сразу два пути, он продолжал настаивать, что у фашизма все же есть свое учение и более ясное, чем у какой-либо другой партии. Однако сторонние наблюдатели говорили о «хаосе противоречий», собранных вместе в силу необходимости сохранить власть, — фашизм был силой для сведения счетов в политике, но ничто не указывало на то, что его убеждения следовало принимать всерьез.
Сомнения высказывались также по вопросу, справедливо ли называть произошедшую замену либерализма фашизмом революцией? Некоторые оппозиционеры утверждали, что для завоевания власти фашизм взял на вооружение идею обновления Италии, а затем, чтобы эту власть сохранить, перешел на другую сторону и стал реакционным движением, препятствующим любым реальным переменам в обществе. В то время как некоторые фашисты были готовы допускать, что их режим «по самой своей природе консервативен и реакционен», Муссолини, наоборот, объявил «первый год» фашистской эпохи началом совершенно нового периода в истории Италии.
Логическое противоречие возникало вполне естественно, так как Муссолини хотел предстать одновременно и консерватором и новатором. Но его консерватизм был по большей части тактическим, временным. В глубине души он надеялся, что подобно коммунизму в Советской России, фашизм заменит один политический класс на другой и вытеснит существующие политические институты, свершив тем самым действительную интеллектуальную и политическую революцию. Когда стало ясно, что его надежды не спешат осуществиться, он сперва объяснял это тем, что настоящая революция еще впереди, а затем начал утверждать, что фашизм — это «перманентная революция», беспрестанно изменяющаяся, не имеющая ни конечной цели, ни передышки.
«Перманентная революция» оказалась удачным выражением, скрывавшим внутреннюю неуверенность вождя — выражением, которое, к его великому удовлетворению, «оказывало таинственное влияние на массы». Чтобы усилить впечатление, Муссолини стал говорить, что фашистская революция 1922 года несравненно величественнее, сложнее и кровопролитнее, чем революция в России 1917 года.
Надо ли говорить, что фашистская революция должна была выглядеть гораздо более основательной, чем французская 1789 года, когда были провозглашены принципы свободы слова, совести и равенства всех людей перед законом. Эти «бессмертные принципы» несколькими годами раньше были провозглашены самим Муссолини, но его новое движение оказалось «ясным, категоричным, окончательным антитезисом» для устаревших убеждений. Равенство и демократия не подходили, потому что они «уничтожали бы существование красоты, заинтересованности и индивидуальности». Ни либерализм, ни демократия, по мнению Муссолини, не соответствовали итальянскому темпераменту, и он пообещал объявить и тому и другому войну не на жизнь, а на смерть.
Чего Муссолини не мог допустить, так это свободы на практике. Он говорил, что свободы просят у него только интеллектуалы, а на них можно не обращать внимания. Простые люди не хотят ее; ее было у них и так слишком много, и они скорее истосковались по порядку и дисциплине. Свобода — это «разлагающийся труп», «индивидуум существует только постольку, поскольку он подчиняется интересам государства, насколько становится сложнее цивилизация, настолько должна все более и более ограничиваться свобода отдельной личности». В одном дерзком интервью, взятом как-то у Муссолини, его спросили, смог ли бы он сделать свою карьеру, если бы ему пришлось подчиняться дисциплине и повиноваться так, как он заставлял это делать других. Он на минуту задумался, а затем ответил, что «всякая новая эпоха требует нового поведения».
В 1925 году фашистские интеллектуалы собрались и сделали на международном уровне коллективное заявление, что «абсурдная небылица о несовместимости между фашизмом и интеллигенцией» не имеет под собой никакой почвы, наоборот, «между ними существует тесная и необходимая связь». Некоторые трудности встретились при поиске достаточного числа соответствующих этому заявлению интеллигентов, но в конце концов в Болоньи их собралось две сотни. Они были предупреждены: никакого серьезного обсуждения до того, как будет принято решение. Но нашлось несколько отчаянных голов, предложивших создать комиссию для выработки кредо фашизма раз и навсегда. В конце концов их убедили согласиться, что только Муссолини, «единственный теоретик фашизма», достаточно компетентен, чтобы решить этот вопрос.
Конгресс философов, проведенный на следующий год, оказался менее успешным. Один из его участников способствовал вспышке антифашистских настроений. Он указал, что поскольку фашизм не допускает свободных дебатов, необходимых для полнокровной культурной жизни, он утверждает свою бесплодность и не может приравниваться к французской революции. Как только последовавшие за этим оглушительные аплодисменты показали, что работа конгресса выходит из-под контроля, заседание было закрыто.
В годы становления фашизма официальным философом режима был Джованни Джентиле, ставший в 1922 году министром образования. В 1923 году он провел образовательную реформу, получившую высокую оценку. Муссолини решил, что нужно изменить эту систему. Его идея заключалась в том, чтобы «забирать гражданина из семьи в возрасте шести лет и возвращать назад в шестнадцать». Обучение каждой возрастной группы должно быть наполнено фашистскими идеями. Для этого была издана серия обязательных учебников, популяризирующая миф о дуче, а также проповедующая национальное величие и необходимость расширения империи.
Муссолини делал вид, что презирает интеллектуалов, хотя некоторые из них, близкие к нему, думали, что он подсознательно чувствует свою неполноценность перед теми, кто окончил университет. Он имел обыкновение говорить, а другие фашисты подражали ему в этом, что интеллектуалы менее полезны, чем крестьяне или сквадристы. Слишком многие из людей творческого труда не желали принимать фашизм. А тех, кто принял, заставляли становиться пропагандистами режима, экспортировать «фашистскую культуру» и доказывать, что творческая продуктивность Италии не уступает ни одной нации в мире. Это было как раз то, что Муссолини называл «духовным империализмом». Для него было настоящим ударом, когда в 1925 году Кроче, итальянский ученый, наиболее известный за рубежом, о котором вначале говорили как о предтече и стороннике фашизма, полностью отрекся от этого движения. Муссолини как-то пытался пригласить Кроче на пост министра образования, а позднее предложил ему первое место в итальянской академии, но тот отверг оба предложения.
Джованни Джентиле, наоборот, страстно поддерживал режим. По его мнению, самым большим недостатком итальянцев была их склонность к творческому развитию, так что он с легкостью принял убеждение Муссолини, что фашизм скорее действие, чем теория, и заявлял, что учителя — особенно по истории и философии — должны быть убежденными фашистами. Джентиле готов был принять должность цензора и, если необходимо, сжигать еретические книги. Он верил в однопартийную систему, а свободу мысли и права человека объявлял устаревшей глупостью. Но что гораздо важнее, Джентиле способствовал сотворению легенды о Муссолини как великом философе и учителе, человеке-гении, чьи взгляды вне критики. Он готов был также, если для этого не требовалось особого энтузиазма, оправдывать зверства сквадристов и распространять фашистские идеи о благотворности войны и кровопролития для жизни человечества: жестокость — в характере итальянца и является необходимой частью фашистского процесса освобождения человека.
Управляя всеми средствами коммуникации, Муссолини мог убедить общественное мнение в том, что весь мир восхищается фашизмом, как «новым типом цивилизации», более оригинальным, чем большевизм. Эту оригинальность он усиленно подчеркивал на людях, хотя в частных беседах допускал, что он не оригинален вообще. Важно было убедить итальянцев в том, что иностранцы считают фашизм единственной истинно революционной доктриной двадцатого столетия. Каждый должен быть убежден, что детали этой доктрины разрабатываются в серьезных исследованиях центрах, типа факультета по обучению фашистов в университете Перуджи, школе фашистского мистицизма в Милане и международном центре фашистских исследований в Лозанне.
В итоге в 1932 году когда должен был выйти из печати четырнадцатый том «Итальянской энциклопедии» с трактатом по фашистской «доктрине», Муссолини больше не мог отстраняться от проблемы обобщения основных принципов движения. Он поставил свое имя под статьей, несмотря на то, что большая ее часть была написана Джентиле, а поправки сделаны другими фашистскими лидерами. Это единственная статья в энциклопедии с авторской подписью. Некоторые пункты доктрины, и это неудивительно, в момент написания вызывали сомнения, в результате почти сразу же после публикации этот том был изъят из тиража для исправления статьи.