Мы сидели втроем — мама, папа и я — и читали каждый свою книгу. На столе лежал последний мандарин.
Из-под ёлки выбрался сонный Патрик и проковылял на кухню.

— Пудель ест штрудель, — бездумно сказала я, проводив его взглядом.

— Бульдог ест хот-дог, — не отрывая глаз от книги, сказал папа.

— Левретки едят креветки, — подумав, сказала я.

— Ши-тцу любят пиццу, — сказал папа.

Некоторое время мы спорили, где ударение в ши-тцу, наконец залезли в википедию и выяснили, что я права: на последнем слоге. Моё торжество длилось ровно десять секунд.

— Ши-тц ест мацу, — кротко сказал папа.

Мама пробормотала, что не только ест, но и пьёт кровь христианских младенцев, однако в ответ на наше требование пояснить сказала, что нам послышалось.

На мацу надо было ответить жёстким ударом.

— В Риге сука бультерьера съела няню и курьера, — твёрдо сказала я.

Папа помрачнел.

— Доберман ушёл в туман, — парировал он, — и вернулся сыт и пьян.

«Пьян» задало новое направление, и в следующие три минуты мы определили, что такс пьёт шнапс, спаниель пьёт эль, померанский шпиц — апероль шприц, а тибетский мастиф — смешанный аперитив. Из этого ряда собачьих алкоголиков выбивался чау-чау, который хотел чаю.

Следом явилась чихуахуа. На нём мы споткнулись. Что ест или пьёт чихуа, не знали ни я, ни папа.

— Норвич ест сэндвич, — сказал папа, сообщив, что диссонансные рифмы использовал ещё Маяковский.

— Шарпей ест репей, — сказала я, добавив, что шотландская кухня славится своеобразием ингредиентов.

— Лабрадор ест помидор!

— Волкодав — суп из трав!

— Господи, как дети, — сказала матушка. — Лучше бы вы в магазин сходили.

С этими словами она взяла последний мандарин.

— Минуточку! — запротестовал папа.

— Это наш приз! — пискнула я.

— Был бы ваш, если бы вы знали, что чихуа ест фейхоа, — с большим достоинством сказала матушка и ушла вместе с мандарином.

— Венгерская выжла сожрала пирог и вышла, — горестно сказал папа, но я сказала, что мы всё равно оба проиграли, так что пусть не выпендривается.

Эйлин О’Коннор