Бывало, сидишь вечером на террасе в кресло-качалке, лениво покачиваясь, листаешь томик со стихами тонкой ручкой, обёрнутой в кружевные митенки, смотришь на розовый закат, на цветущий вишнёвый сад, на шёлковые ленты, обнимающие соломенную шляпку, на милых деток в матросских шапочках, на супруга своего, беседующего с управляющим о покупке ста пудов пшеницы, думаешь как там твоя сестра Мэри в Баден-Бадене, потом поднимаешься и, полная достоинства и благородства, идёшь в дом.
Идёшь мелкими шажками сквозь анфиладу комнат, шуршишь невидимыми кружевными юбками, по пути встречаясь глазами с предками на картинах, развешанных в полутёмных коридорах усадьбы.
Сворачиваешь направо, дальше налево, а вот кухня.
Входишь бочком, прижимая надушенный платочек к изящной ноздре, делаешь два шага и, о ужас! Переворачиваешь мусорное ведро!
Почти падаешь в обморок, заламываешь руки, кричишь «Глаша! Глаша! Поди сюда, стервица!»
Потом туман рассеивается и ты понимаешь, что нет ни заката, ни вишнёвого сада, ни матросской шапочки! И главное — нет, нет никакой такой Глаши!
Ты и есть Глаша!
И вот это все дерьмище, лежащее у твоих ног, убирать тебе!