Что было этой женщине не так
в том садике с цветами и плодами?
Куда бежала? К лысому, в летах, —
наотмашь забывая об Адаме!

А ведь Адам, он — парень ничего,
к тому же — муж, навеки данный богом.
А у того — рогатое чело,
брехун… С ним все, ей-богу, выйдет боком!

Но Евочка намазывала пятки,
пока Адам дрых, головой в лопух,
и голубые райский порядки
трещали и разламывались в пух!

А бог страдал, рвал планы, чертежи,
в мозгу бродили разные идейки…
Он думал: «Стерва? Шлюха? Не скажи!
Но что-то я перенапутал в девке…»

И думал бог: «Крапивою нажгу!
Замок навешу…» Он дрожал от гнева.
И все ломал, ломал себе башку,
с чего же Ева бегает налево?!

И вот он гнев разумно превозмог,
на счетах посчитал, бумаги поднял,
и так как бог был всемогущ, как бог,
он все-таки свое творенье понял.

И вечности гусиное перо
присовокупило к той далекой дате:
подобие, адамово ребро,
не виновато — виноват создатель.

Видать, еще в такой работе слаб, —
хоть это и была большая веха, —
господь мужчину выстругал тяп-ляп,
он создал схему, а не человека.

Возможно он устал или спешил,
но, что, конечно, в общем, ненормально,
как абстракционист, господь решил
свою задачу, так сказать, формально.

И огорчился, первенца слепя,
и долго шарил по мудреным книжкам,
зато уж в Еву вбухал бог себя,
всего себя! — что тоже, скажем, слишком…

Ах, Ева, оттиск мира, произвол
полета звезд, молекул, млечных точек…
«Прости, Адам, прости, мой глупый вол!
О господи, почто он — как телочек?!.»

И вот, в запале обыскав весь сад —
такая разработана программа, —
бог разбудил коленкою под зад
у липы прикорнувшего Адама.

— Эй ты, лентяй! Тебе что — день, что — ночь.
Терпенью — край! Храпеть в кустах — все дело!
Катись на Землю! Вот топор — и прочь!
Мне это дармоедство надоело…

Висел на райских воротах замок.
Побрел Адам с бумажкой: «Снят с питанья».
О, если б наши матери, как бог,
постигли этот способ воспитанья!

2
Была земля уныла и гола.
Два-три пруточка, кочка… Все убого.
И ни двора тебе, и ни кола.
Не то что там, за пазухой у бога.

— За что же, боже, сразу по мордам?
Кинь хоть горбушку со шматочком сала! — 
сверля в ремне дыру, просил Адам.
Под ложечкой у бедного сосало.

Невозмутимо млела синева.
Казались небеса еще бездонней.
— Ах, так? — сказал Адам — Ну, черта с два! — 
И поплевал сердито на ладони…

Шли дни.
Адам, как сатана спьяна,
шатался к ночи, но — работал кротко.
Дебелая Адамова спина
на солнце загрубела, как подметка.

Уже от явств ломился стол в дому!
Уже вкусна была ему работа!
И тут Адам почувствовал: ему
как будто не хватает здесь чего-то…

Напрасно камни на хребте таскал,
напрасно лодку вздыбливал над пеной.
Его глушила странная тоска
по женщине — той, персиковой, первой.

Когда ж, как в пекле, стало горячо,
когда дошел он, так сказать до края,
вдруг чьи-то руки тронули плечо.
— Ты, Ева?
— Я.
— Откуда ты?
— Из рая…

И был оплот его плечей как плот.
И понесло их…
Праздник — как в получку!
А бог, взирая с голубых высот,
рыдал от счастья и сморкался в тучку.

3
Бог был, конечно, добр, но и хитер.
Он все обмозговал в небесном жакте.
Поплакав в меру, бог глаза отер
и повелел: «Плодитесь! Размножайтесь!»

Потом разверз в последний раз уста
над Евой, над своим ребенком милым,
шепнув тайком: «Живи, моя узда!
Мой ремешок, мой постромок — правь миром!»

Так на земле и повелось с тех пор.
Мужик без дела — что еда без соли.
Резец иль кисть,
перо или топор
мужчине, как медали, бьют мозоли.

И над землей восходят города,
и лезут из семян тугие рощи.
Но иногда…
Вам это «иногда»
у женщины в зрачках увидеть проще.

— Эй ты, жена! — 
Что, пища не жирна?
Чего недоучли в семейных сметах?
Что с ней?
Какого ей еще рожна?
Что ей опять не так или не эдак?

В какие дебри черт ее завел?
Какой недуг ее бессмертно точит?

Ах, Ева, оттиск мира, произвол
полета звезд, молекул, млечных точек…)

То все смеется,
то вдруг слезы льет.
И мальчики уходят от ворот:
плыть в океан,
лететь в созвездье Рака —
искать двенадцать подвигов Геракла!

А Ева?..