Звучало танго тысячи свечей
Из стен полуразрушенного дома.
Не выдержав напора палачей,
Он пал, не сдавшись в плен чужому.

Я в той толпе искала нежный взгляд
С тех пор, как всех евреев под конвоем
Отец привёз из Польши в Бухенвальд
И выставил в шеренгу предо мною.

«Смотри же, дочь: они — позор земли!
И зря коптят безоблачное небо!
Но мы от паразитов исцелим
Германию! Весь мир!» —
«Немного хлеба

Для женщин, ослабевших стариков.
Да будь же человеком, чёртов немец!
Избавь детей от тяжести оков!
С мужчинами, что хочешь делай!" Вереск

Не слышал криков, стонов, грубых слов.
Стоически кнуты терпел мальчишка
Под смех солдат и вой голодных псов,
Запачкав кровью дедову манишку.

Назло судьбе в свои семнадцать лет
Он помогал и гоям, и цыганам;
За изгнанный народ держал ответ,
Когда его родителей не стало.

Отец его, конечно, презирал
И норовил поглубже плюнуть в душу.
Еврей терпел, сжав кулаки, молчал,
Работал день и ночь и в зной и в стужу.

За ним я наблюдала из окна,
Когда копал мальчишка немцам грядки:
Глаза пусты, как будто из стекла,
И тёмные на лоб спадают прядки.

Он отвернулся, что-то прошептал;
Моя улыбка пленного смущала.
От рук войны он сильно пострадал,
Я по губам проклятия читала.

Но сердце колотилось каждый раз,
При наших вовсе не случайных встречах.
Я чувств не выставляла напоказ:
Настолько хрупких, искренних и вечных.

А в сорок пятом он признался сам
Под свист февральской разъярённой бури,
Что не отдаст меня своим врагам,
И никогда «ту немку» не забудет.

Теперь любовь живёт в его стихах
(В апреле заключённые восстали).
Нацисты в марте на моих глазах
Еврейского мальчишку расстреляли