Ну чем нам бахвалиться, чем нам кичиться?
Неужто мгновеньем, которое мчится?
Безумным, бесшумным полётом его?
А больше у нас ведь и нет ничего.
А больше у нас ничего ведь и нету.
Когда мы явились на эту планету,
Нам дали искрящихся мигов щепоть,
Ранимую душу и бренную плоть.

Ну надо же, как все устроено ловко:
Всегда где-то рядом маячит морковка.
Ты веришь, что, если сейчас тебе грустно,
Потерпишь немного — и будет так вкусно.
И, старенький, ты не разумнее крошки,
Которая тянет к гостинцам ладошки.

Устал? Ну потерпи немного.
Уже сужается дорога,
Уже идти недалеко
И скоро будет так легко,
Легко, вольготно и привольно,
И не опасно, и не больно.
Ещё немного здесь побудь,
А дальше — дальше Млечный Путь.

Храни нас, Бог, храни, храни.
Мы в этом мире без брони.
Земля уходит из-под ног.
Но, Господи, и Ты бы мог
Любой душе средь бела дня
Шептать: «Храни, храни меня».

Ах, взглянуть бы на всё с точки зрения вечности,
С точки зрения неба и облачной млечности,
С точки зрения ветром продутых широт.
Ах, какой же мы всё же пугливый народ.
Как нам необходимо местечко уютное
И минутный успех, и везенье минутное.

Светлые помыслы, светлые сны,
Снежные лапы пушистой сосны…
Преображение, час снегопада,
Рай сотворивший из сущего ада.
Действо, в собор превратившее хлев,
Время, на милость сменившее гнев,
Этих утешило, тех исцелило,
Белое чистое всем постелило…
В зимние сумерки свет потуши
И обнаружишь свеченье души.

Пора бы жить — не выживать,
А жить и вышивать по шёлку
Сквозному. Смотрит ангел в щёлку,
А значит, будут заживать
Легко и просто ранки все
И все сердечные болячки,
И, если ты не склонен к спячке,
Увидишь мир во всей красе:
И шёлк лазоревых небес,
И непримятый снежный хлопок
Извилистых, неторных тропок,
Ведущих из лесу и в лес.

А с небес, что чисты, как вначале,
Опустился мой ангел печали.
Он меня целый день опекает
И во все мои нужды вникает.

Озабочен моими делами,
Он меня обнимает крылами,
Терпеливо меня утешает
И слова со слезами мешает.

Где очевидцы тех времён,
Когда он был в неё влюблён —
Те небеса, лучи и птицы —
Времён счастливых очевидцы?
Где тот, кто скажет: «Помню, да!
Она была так молода,
И он был юн, и так сияли,
Завидев их, и близь, и дали,
И, за руки держась, они
Прошли стремительно сквозь дни,
И, сто шагов бесшумных сделав,
Они ушли из тех пределов.
Она ещё видна вдали,
А он совсем ушёл с земли.

В чём недостатка нет, так в поводах для грусти,
Которая слышна в любом древесном хрусте
И в шорохе тропы, листом покрытой палым.
Причин грустить, увы, полным-полно, навалом.
Не повод ли, что свет в наш край приходит поздно,
И что резона нет просить о чём-то слёзно,
И что прошли лета в невесть чего поимке,
Что нынче я не та, что на вчерашнем снимке.

Да как же можно, как же можно
Так поступать неосторожно
И говорить начистоту
Про боль свою и маету,
И сообщать на что надеюсь,
И в чьих родных объятьях греюсь,
У тишины всё это красть
И на листок бумаги класть,
Рискуя тем, что вдруг найдётся
Шутник, которому неймётся
Втоптать листочек этот в грязь,
От смеха тихого давясь.

Живём потихоньку и не унываем
И жизни все косточки перемываем:
Такая она и сякая она,
К тому же она почему-то одна,
К тому же она почему-то уходит,
Что нам уж совсем, ну совсем не подходит.

Кто подтвердит, что я была?
А, впрочем, для чего мне это?
Учиться надо у рассвета:
Пришёл, ушёл, и все дела.
Пришёл и светом всё залил,
Слегка обрадовал кого-то,
Ещё сложил и в рифму что-то
И черновик перебелил…

Мне больно. Значит я жива,
И всё царапает — слова,
Молчанье, смех, поступки, взгляды,
Погоды здешней перепады.

Всё задевает. Больно мне
В закатном догорать огне.
Над головой листва и птица
И больше нечем защититься.

Чего мне хочется? Побега.
Какого-то морского брега,
Каких-то безымянных вод,
И чтоб волна на берег тот
С шуршаньем тихим набегала,
Чтоб надо мной звезда мигала
И чтобы посылала свет
В края, которых в мире нет.

Если счастья и нет, то уж точно есть память о счастье,
Как есть память о днях и погожих, и ясных в ненастье,
Как есть память зимой о нарядном стремительном лете,
Как объятые тьмой долго помнят о яростном свете,
Как усохшая твердь помнит спелый, налившийся колос,
Как о радости петь помнит тенор, утративший голос.

Счастье хрупко, надежда прочна.
Но прочна, потому что поэтом
Оказался Творец, и при этом
Его рифма волшебно точна,
И способна тоску одолеть
Тем, что к грустному слову «зыбучесть»
Так приблизит «счастливую участь»,
Что надежде не даст умереть.

Перебрав столетий груду,
Ты в любом найдёшь Иуду,
Кровопийцу и творца,
И за истину борца.
И столетие иное
Станет близким как родное:
Так же мало райских мест,
Те же гвозди, тот же крест.

Спелое яблочко, битый бочок
Рухнуло наземь, лежит и молчок.
Под августовским лежит купоросом
И задаётся печальным вопросом
Вечным, который всегда задают
И на который ответ не дают:
Мол, для того ль я алело и зрело,
Зрело, алело, от радости пело,
С ветром играло задорным, лихим,
Чтобы однажды, со стуком глухим
Рухнув на землю, лежать на ней битым,
Порченным, конченым, всеми забытым?

Я сегодня иду, как идут в никуда,
Как идут, когда кончились дни и года,
Когда незачем больше спешить, торопиться,
Когда на чудеса жизнь уже не скупится,
Понимая, что тот, чья тонюсенька нить,
Только он может чудо её оценить,
Так как больше не мечется и не хлопочет,
И прямого ответа добиться не хочет,
Вопрошая: «В чём суть твоя? В чём твоя суть?»,
А тихонечко шепчет: «Ты только побудь».