Многие любили его как тонкого, умного и самобытного человека, и потом, когда вдруг обнаруживали в нем волка, ужасались и разочаровывались. А не обнаружить они не могли, ибо он, как всякий, хотел, чтобы его любили всего целиком, и потому не мог скрыть волка именно от тех, чьей любовью он дорожил. Но были и такие, которые любили в нем именно волка, именно свободу, дикость, опасную неукротимость, и их он опять-таки страшно разочаровывал и огорчал, когда вдруг оказывалось, что дикий, злой волк еще и человек, который тоскует по доброте и нежности, еще и хочет слушать Моцарта, читать стихи и иметь человеческие идеалы…

— Маленькая Дева морская, маленькая Дева морская, я люблю тебя.
Будь моей женой, потому что я люблю тебя.
Но Дева морская покачала головой и ответила:
— У тебя человечья душа! Прогони свою душу прочь, и мне можно будет тебя полюбить.

— Но как же мне прогнать мою душу? — закричал молодой Рыбак. — Научи меня, как это делается, и я выполню все, что ты скажешь.
— Увы! Я сама не знаю! — ответила Дева морская. — У нас, Обитателей моря, никогда не бывало души.

Нет, только не сейчас, пожалуйста, только не сейчас! Я хочу спать, спать и еще раз спать, сейчас же полвторого ночи… О, Господи! Ну почему на самые нелепые, странные, на самые ночные дежурства отправляют меня??? У меня что, на крыльях написано 911?!

— Хватит болтать! Отправляйся уже. Они сами не закроют, а у нас из-за их человеческой глупости энергетический дисбаланс!

Я ложусь поудобнее — тело должно отдохнуть, чтоб в него приятно было возвращаться. Закрываю глаза, глубокий вдох… Со стороны э…
… показать весь текст …

Она умерла в среду, а в пятницу он уже полюбил другую. Эта другая была лёгкой, почти невесомой, с тончайшими линиями голубых прожилок, едва заметных в мягком, текущем с небес медленной, медовой рекой, июньском свете. Он рассматривал её с нескрываемым интересом, словно она была первой и единственной в его странной, уже достаточно долгой жизни. Он сажал её на белый широкий подоконник и вглядывался в её тайны издалека, из другого конца комнаты, где старое глубокое кресло и он сам были единственным…
… показать весь текст …

Из дневника…
Здравствуй, ночь. Сегодня опять мы с тобой одиноки… Но никто не отнимет у нас право излить друг другу свое одиночество.
Бесконечно оно, неизбывно…
И нет ничего, чем мы делились бы охотнее. И нет ничего, от чего так настойчиво отказывались бы те, кому мы предлагаем свою долю.
Как хотел бы я всей душой полюбить свое одиночество! Но для этого должно оно быть хоть немного ласковее со мной. Сейчас же еще слишком остры его зубы и слишком длинны когти, как у Бемоля. Диким котом оно под…
… показать весь текст …

«Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло. Хотя грешник сто раз делает зло и коснеет в нем, но я знаю, что благо будет боящимся Бога, которые благоговеют пред лицем Его;а нечестивому не будет добра, и, подобно тени, недолго продержится тот, кто не благоговеет пред Богом. Но есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. И сказал я: и это — суета!» (Еккл. 8.11−14)

Мне ставили всегда диагноз — неизлечимый цинизм.
Синдром сухаря.
Но кто же делал флюорографию?- слепые врачи.
Кто пальпировал чувства? — парализованный доктор.
Я то знал всегда, что диагноз прямо противоположный — романтичный истерик.
Одержим.
Безнадежно одержим любовью к Женщине.
А что тут еще скажешь?
Латынь бессильна, язык жестов при всем его богатстве —
предлагает только «фак».
Ну это мы проходили…
Плавали, — знаем!
Fuck — эт секс по нашему.
Ога.
… показать весь текст …

Он подарил мне ощущение, что я для него самая главная женщина. И, все, что я делаю, для него имеет
значение…
Это при нем я открыла, что
носить можно не только черное.
Он подарил мне такое чувство,
когда кажется, что через минуту ты сойдешь с ума от желания. И при этом ты знаешь, что твое желание исполнится…
Он никогда не искал эрогенных
зон на моем теле. Он считал, что женщина является эрогенной зоной вся в целостности, и в этой целостности самый эрогенный участок-мозг."

Если что-то, чем мы дорожим, повреждается, мы не можем отвести взгляд от этой трещины или вмятины. Первая глубокая царапина на корпусе новой машины, первая явная ложь нового любовника, отверстие в мозаичном панно на месте плитки. Мы всегда знали, что это неизбежно, но втайне верили, что сможем избежать такого несчастья, уклониться от удара, обмануть судьбу. Иногда последствия удается смягчить, но что бы ни подверглось разрушительному воздействию — вещь, отношение, чувство, — оно уже никогда не будет прежним. Никогда.