В кондитерскую «Вольф и Беранже» перед дуэлью не идём уже — что отмечать, раз смерть не знает меры? Пересекаем речку, едем в лес, мы исчерпали свой лимит чудес и выбрали дежурить у барьера. Придворные паяцы и шуты, простреленные метко животы, друзья, жена, моченая морошка — мы взяли от поэтов не стихи, а химию притягивать плохих героев. И безумия немножко. Но с каждым поколением запал теряет смысл, веру и накал, и подвиг превращается в попытку. Сгореть в расцвете — избранный сюжет, сначала сгинут Вольф и Беранже, а после мы.
Но в этом нет убытка.

Он всегда выходил из истории с продолжением, доставал гитару, вставал у дворцовой паперти, и бегущие мимо меняли свое движение, и садились у ног, и платили словами памяти. И такое с городом происходило странное, и в такой глубине нас учили тогда прощению, что всего не вмещали ни рамки твои экранные, ни мои границы в текстовых сообщениях. С крыши Главного штаба в небо бежали лошади, шпили резали вечер на алые ленты узкие.

Мы лежали рядом в каменном море площади.

Качались на волнах его музыки.

…я хочу ее нервной, читающей между строчек, одичавшей от одиночеств, сукой…

Рыжей. Неласковой. Ласковой. Осторожной. С крыши на крышу карабкаться с ней и прыгать, говорить с ней звериным рыком, змеиной кожей по телу ее струиться, переливаясь, и брать ее, не касаясь, и трогать криком влажные легкие…

Сегодня она
живет на окраине города, в самом центре безмолвия, все бесценней сейчас для нее слова… за каждое — целовать, за каждое отдавать или отдаваться, ей тридцать четыре… двадцать… семнадцать часов до встречи со мной. Она загадана, решена и вписана мной в словесную ДНК. Я жду ее, а пока…

…пока происходит то, что всегда идет
перед началом нового. Постепенно
расходятся эти стены,
ломая лед,
лужи собравший за ночь под хрупкий купол.
Пока признаваться глупо.
… показать весь текст …

Из всех иллюзий я люблю одну: иллюзию подвижного пространства. Когда ты возвращаешься из странствий, но не домой, а дальше — в глубину. Когда идешь из вечной темноты туда, где счет берет свое начало. Для нас такая точка — у причала. Прошло сто лет. Построили мосты.

Залив вечерен, вечер полон птиц, паром дрожит и дышит черным дымом. Как ты тогда была необходима — частица «не» в моем «не отпусти». Большой проспект, троллейбусы в депо, июнь — и юным, нам не выдать словом святых часов, чей механиз…
… показать весь текст …

Исчезать сквозь стены, не видя выхода, — вот искусство истинных подлецов. А любую боль можно было выдохнуть сигаретным дымом тебе в лицо. И смотреть, как кольцами страх невидимый твоё горло сжимает, несет тоску. Жаль, что я никогда не курила, милый мой.
И поэтому, кажется, не смогу.

Когда ты возвращаешься домой, когда ты возвращаешься домой, когда ты возвращаешься домой — мы будем ждать, мы вымоем посуду, мы чистое наденем и цветы, сиреневые-желтые цветы, которые ты любишь, любишь, ты ведь любишь нас? А за любовь не судят. Сама подумай — разве хорошо, когда искал везде и не нашёл, когда квартира — каменный мешок, и мы на дне болтаемся стихами. Ты приходи, ищи и доставай, ругай кота, сгоняя со стола, и чайник ставь, и говори слова — без слов, ты знаешь, нежность затихает. Как будто был здоров и занемог, как будто мир вокруг — глухонемой, когда ты возвращаешься домой? Где шаг, и смех, и голос твой знакомый? Мы будем ждать, мы наведём уют и музыку любимую твою.
Нам эти расстояния дают, как памятку, что было по-другому.

На речке Волхов сахар колотый белеет храмами в воде. Господь склоняет к чаше голову — он за зиму устал седеть: все было белое да тихое, безтравье — чаю не достать. Господь зажмурится — и стих его лучом польется из креста. За чаем разговоров хочется, такая теплота кругом. В сенях большие дети топчутся — она в платке, он босиком, лицо хозяина знакомое, пар остывающей воды.
С ним разговаривает колокол, она расчесывает дым. Белеет сахар, пахнет травами, господня ложечка звенит. Большие дети шли за правдами, но эта правда не винит, не тянет ноша, нет испуга и за проказы не журят. Господь идет на луг — распутывать веселых глупых жеребят.
С ним разговаривает колокол, она расчесывает дым.
На речке Волхов сахар колотый.
Отец, и сын, и дух.
И ты.

Истина нынче простая: целуй и смейся, не забирай себе лишних людей и лет. В зыбучих песках общей памяти хватит места — за упокой оставшихся на земле. Было ли, не было — все не имеет веса, сладко ли, больно — наречия душат речь. Голубь, несущий билеты, — желанный вестник. Ты получил свободу — учись беречь. Лети по своей орбите, других не трогай, знай, для чего начинается новый день.
Все мы бозоны Хиггса, частицы Бога.
Точки в узоре, который не разглядеть.

Что взять с собой, когда идешь на свет?
Рюкзак, палатку, теплые носки?
Вот мама говорит: «возьми мозги»,
вот папа: «леску, удочку, крючки»
и друг: «возьми удачу. Лучше две».
Что взять с собой? Вот ты, через стекло
глядящий на меня городовой,
что взял бы ты? И все, и ничего,
и этот дом, и улицу, и двор,
И, может быть, еще с десяток слов.
Что взять, что дать, что бросить и забыть?
Здесь жил и рос, не называл имен,
Ходил кругом, ходил и был умен,
И знал, что тьма когда-нибудь умрет,
… показать весь текст …

Март обрушил нас в пепел и прах бесконечных сердечных пожаров. То ли шапки горят на ворах, то ли злость исправляют на жалость, души мечутся в поисках средств для спасения собственной шкуры, ретроградный старик во дворе смерти ждёт и задумчиво курит. Я опять просыпаюсь в бреду — каждый март одинаково страшен, если завтра за мной не придут, то придут за добычей постарше, если в списках не хватит имён, мне придётся идти самозванцем, время рукопись старую мнёт и ведёт нас — друг другу сдаваться. Дар…
… показать весь текст …

Был местом — стал экраном памяти, не город — темный кинозал. Вот здесь мы промолчали в панике, а тут ты лишнего сказал, на этом перекрёстке ссорились, на том — мирились, не простив. В домах дверные петли сорваны — открыто, но нельзя войти. В шкатулках не осталось ценностей, в реке не прибыло воды. Живые и уходим целыми — аминь, спасибо за труды. Шагают дворники оранжево по нашим отпечаткам лап, и если сжечь мосты прикажут нам, то пусть получится — дотла. Так мелочно за что-то держимся, так прячем прошлое в карман, как будто время танцем дервишей не нас давно свело с ума, как будто можно втайне вымолить прощенья горькое вино. Начнется дождь и город вымоет, и так закончится кино.

Баланс терпения и гордости нас до добра не доводил.
Людей с истёкшим сроком годности полезно убирать с пути.

На великом вселенском тренинге обучают известным штукам. Силы тяжести, тока, трения мы легко превращаем в шутку, и в омониме, и в аммонии есть божественная задача. Но вот с алгеброй и гармонией постоянная неудача. Я учусь на ошибках истово, только дьявол сомнений ловок. Все пытаюсь проверить истину, но упрямо не верю слову. Ясен ум, совершенны навыки, да никак не собрать частицы.
Или некому падать на руки,
или не за что ухватиться.

Терпи, любовь моя. У одиночества тоже бывает предел. Имя ему — смерть.© Из письма Марии Каллас к Аристотелю Онасису

И в каждом сне, крадущемся из тени,
И в каждой сцене, сыгранной на бис,
Я слышу эхо наших преступлений,
Я вижу нас, стоящих на коленях
У края пропасти, а может быть, любви.
Бумага стерпит то, что звук не вынес,
И жизнь своё возьмёт, но не отдаст.
Стоят деревья — псы сторожевые —
И дом стоит, и тучи дождевые,
И наш залив, и горная гряда.
От каждой узнаваемой детали
Бросает в дрожь — так стоит ли смотреть?
… показать весь текст …

Март выйдет из леса вечного, и станет предельно ясно нам, что тьма, как сума заплечная, тянула о ней рассказывать, что тысячи слов истории сплетались в года отчаянья, пока мы с рассветом спорили, Господь приказал: «Включай его». И что бы мы впредь ни делали, каких бы грехов не помнили, весна нас увидит белыми, войдет в наши реки полные. Март мчится навстречу весело, как будто спешит из детства к нам. Вселенское равновесие, весеннее равноденствие.
Воздаст по заслугам каждому
Животворящий луч его.
А совы не то, чем кажутся.
И это, пожалуй, к лучшему.

Безразличие ко всему живому — вот имя ужаса,
ненавидеть друг друга, не говорить за ужином,
ни жены, ни мужа, ни человека — нужен ли
человек другому, если душа контужена?
Окей, Гугл, вот тебе право доступа
ко всему, что я делаю текстом, протестом, воздухом,
без пароля и логина, просто так,
получи ключи от башни еще на подступах,
только не сотри ни единого знака в моем движении,
держи напряжение, не снижай уже его,
из любых положений всегда есть выходы или выдохи,
сисадмин грехи нам про…
… показать весь текст …

И вот она, красивая, как бес, за хвост поймав и аэроэкспресс, и самолёт, готовящийся к взлету, откидывает кресло у окна, включает shuffle, трогает журнал, но не берет — довольно переплёта. Ее побег невыносимо прост: от пробок, брендов, мудаков и звёзд, на деле предстающих — мудаками, от гениев всех рангов и мастей, поющих песни, тянущих в постель, от Кастанед, Коэльо, Мураками, от переплетов — книжных и живых, от огнестрельных, рваных, ножевых, от нищеты и пошлого достатка, ее побег — сквозь зиму, за рубеж, без багажа, сомнения, рублей, без памяти — а значит, без оглядки. Погонь не будет, рации молчат, у звездного десанта тихий час, включают свет, подходит стюардесса. Вода без газа, яблочный и плед, святой огонь блуждает по земле, крыло в граните облачного пресса. Она сидит, красивая, как бес, и вспоминает, есть ли интерес искать билеты в точку невозврата. Посадка через несколько минут, в Париже дождь, прибытия не ждут, ждут там, в Москве.
Но ей туда не надо.

Дорога начинается не с выезда, не с запертой машины во дворе, дорога — это то, что в сердце вызрело, господь привел или кривая вывезла, дорога не умеет не гореть.
Лежит наш мир — изученными картами — и, кажется, довольно пары фраз, но сломаны вселенские локаторы,
куда свернем? Давай по навигатору, а вдруг не подведет на этот раз. Налево со двора и прочь из города, по трассе — в порт, а там уже решим. Мы все больны: морской ли, звездной, горной ли, бездомные, отчаянные, гордые, скитальцы сердца…
… показать весь текст …

Сложи мне сказку о моем отце — изменнике, безумце, беглеце, скитальце, не дожившем до седин. В каких чертогах он сейчас сидит, с какими пьёт богами/если пьёт/, как имя мне находит — не мое?

Сложи мне сказку. Кажется, пора. Я уходил — в себя, в запой, в астрал, я бил татуировки и людей, но — видит Бог — не этого хотел.
Сложи мне сказку, отпусти с галер, мне скоро сорок — бот, аккаунт, клерк, бессменный адресат и абонент, я сын того, кто не пришёл ко мне.

Сложи мне сказку. Или стань отцом, дай весточку, подсказку, письмецо, из садика пораньше — и домой. Пусть мама спит, ты посиди со мной. Проснётся, спросит, где ты пропадал.

А ты крестился.

Голубь.

Иордан.

,

А напомни-ка мне, хороший мой, как мы начали, палачами друг другу стали, свечами, плачами, бесконечной проверкой на прочность, железной выдержкой. Расскажи, уходящий к Вечному, как мы выжили?

Какими были безумцами, дураками, как водил ты меня кругами — от столичного пекла до горной святой обители, как мы своих обидчиков ненавидели, как родители наши седели, слабели, таяли, как рождались книги, и мы нараспев читали их, как любили тех, кто взгляда не стоил нежного, как бежали из дома южного, пле…
… показать весь текст …

Я сижу под столом и любуюсь тобой, забывая отчаянно, чей я. Мимо ноги идут, но в одной из минут этот мир спрячет вечность зачем-то. Скатерть — наша зима: кружева, бахрома, белый иней на дереве темном. Мы себе на уме — укрываясь в зиме, в эту взрослую смерть не растем мы. Чудеса, голоса, я хотел бы сказать, что ресницы твои — золотые. Но пока не пора, нам игра — не игра, не распахивай сердце — остынет. Время взрослым не врет, вечер сумерки вьет, но фонарик — надежное средство. Слышишь, мама зовет? Мама вечно живет, пока мы не выходим из детства.
Я пишу — за столом, разбивая стекло, выпуская нас из заточенья.
Ночь случилась вчера и от снега светла, ни кола, ни двора, но
Святой Николай
нам оставил
немного
печенья.