Кадры сыпались крошкой каменной, стали теплыми и большими. Все зависит от функций камеры, мы снимаем в ручном режиме. Солнце ставит на пленке оттиски, отмечает, во что играли, юный рыцарь капризной оптики отправляется за граалем. Все вокруг непременно древнее, иссеченное теплым ветром. Мир зависит от точки зрения, преломившей потоки света. Чувствуй сердцем, как тени тянутся, загружаются, как программа. Так навстречу любому таинству открывается диафрагма.
Пляшет улица в дымке палевой — шелест времени, шорох гравия.
Я хочу тебя видеть памятью,
неподвластной
привычным
правилам.

Все меньше шансов объясниться, все меньше шансов объяснить. Мне снится будущее, снится и наполняет наши дни. Сбывается неумолимо, сверяясь с древним чертежом. Я строю мир, и он — не мирный, поскольку мною заражён. Мои смешные идеалы, моих пророчеств тишина. Я никогда не уставала, но все сбылось, и я — должна. Со мною станется и станет лишь то, в чем есть земная соль. Я архитектор вечных зданий без электронных адресов.
Я вижу все, и больше нечем спастись от этой пустоты. Атлант не расправляет плечи, источник не даёт воды. Но даже с крыши небоскреба, антенной вытянувшись вверх, я помню, как мы знали оба о том, что мы — одни из тех. Одни из тех, в ком древней раной, привычным смыслам вопреки, горела страсть к великим,
странным,
непроживаемым
Другим.

Мир изнывает — июньской прелестью измучен, выжат до дна и дат. Когда-то Лила пропала без вести, отец и мать разучились ждать. Исчезла — не обронила весточки, живая, мертвая — кто бы знал. В окно черемуха тянет веточки, цветет, дурманит, лишает сна. Отцу привиделось: кто-то в комнате ходил — не маленький, не большой, и сердце билось его огромное в неравной схватке с чужой душой. Потом и матери вдруг почудилось — знакомый голос, беспечный шаг. Собака встала, своих почуяла, но дождь невидимый помеш…
… показать весь текст …

В карельских болотах, в рассветной росе, олени сейчас переходят шоссе — мохнатые темные горы. Пожалуйста, сбрасывай скорость. Два наших оленя, в которых живут и духи веков, и фантомы минут, и бубнов протяжные песни — ступени невидимых лестниц. Олень — осторожность, шоссе — тетива, под снегом едва зеленеет трава, изменчиво, хрупко и топко. Огромные тени — и только. Идущие к цели, поправшие смерть, решившие сами: ты будешь смотреть, как призрачна мира природа. Нет времени, нет перехода. Олени идут параллельно всему — цепляться за солнце, затаптывать тьму, отшельники и полубоги. Не стой у судьбы на дороге. Смотри, как шагают, туманом дыша, олени шаманов — душа и душа, хранящие нас в междумирье. Олени проходят не мимо. Олени проходят сквозь нашу беду, латают прорехи на призрачном льду, ступают в студеную воду и страх за собою уводят. Смотри на них в оба, смотри и внимай — на верных оленей, на древний туман, на наши — о них — разговоры.
И сбрасывай,
сбрасывай
скорость.

Мы в тебя верили, думали, ты всесилен, агнцев на заклание приносили, ослепляли зрячих во имя твоей любви, мы хотели чуда, кричали: «Яви, яви!». Что же ты нес свой крест, а потом споткнулся, что же ты от чад своих отвернулся, почему копье входит в плоть твою человечью, и спастись тебе некуда и оправдаться нечем? Это не потому ли, что ты совсем ничего не можешь, ты пришел в наш город, назвал себя сыном божьим, собирал нас по вечерам, говорил нам притчи, да только у нас в почете один обычай. Кто пр…
… показать весь текст …

Видите, доктор?
У меня в подреберье — город.
Его узкие улочки водят закат по кругу,
на ратуше бьют часы… Приложите руку —
Вы услышите этот древний тревожный бой.
Что со мной?
Это лечится, доктор?
А ночью в нем слишком тихо.
Так обманчиво тихо, что можно почти поверить,
Что почтенные семьи покрепче закрыли двери,
Каждый смотрит свой сон под батистовым колпаком…
А потом
Раздается чуть слышный звон — перебором нот…
Доктор, послушайте!
… показать весь текст …

Как идёт он веками в снегах, песках, как идёт волчицу свою искать, как твердит, срываясь на хриплый вой: «Ты сама не своя, да и я не свой». Что он знает о ней? Только след да нюх, вереница дней — от огня к огню, он устал ей мысленно повторять: «Доверяй, пожалуйста, доверяй. Если ты не позволишь себя себе, если ты хоть на миг остановишь бег, о неволе вздумаешь умолять, как же я узнаю, что ты — моя?». Он идёт веками — за шагом шаг, он привык не гнаться и не мешать, в ее снах — мороз и ночная мгла,…
… показать весь текст …

/Я тебя породила, я тебя и убью/ слово даст фору и пуле, и воробью, всему, что летает, всему, что имеет вес, слово — иголка, сокрытая в голове. Мама-зима, мы боролись что было сил, я родился в тебе, но я тебя не просил, я, дитя студёных околоплодных вод, не алкал ни снега, ни холода твоего. Наши дни проходили в молчании и трудах, я не видел огня, но выучил песню льда, строил торосы да насылал пургу и хотел бы оттаять — но, кажется, не могу. Мы на кромке марта, на самом его краю /я тебя породила, я тебя и убью/, оседает лёд, обнажается глубина, это смерть приходит, притворяется, что весна. Посмотри вокруг — потеплело, уже пора. Тает все, чем мы были, во что нам теперь играть? Ни морозов, ни боли, ни острых ее лучей.
Чей я буду скоро, если уже — ничей?
Как я лягу на солнце в высокой густой траве, если слово — иголка, сокрытая в голове,
если все ледяное, лезвиями звеня,
исчезает из мира
в самую
глубь
меня?

Ручная кладь, иллюминатор, укрыться пледом, слушать джаз — нам больше ничего не надо, все предначертано для нас, как будто бог, большой и нежный, нам стал приятелем в пути. Нас больше ничего не держит, и мы легки, и мы летим. И зрением иного рода мы различаем без труда, как изменяется погода, как вырастают города, как дети требуют рождаться, как слово требует строки. Полета стоило дождаться, и мы летим, и мы легки. Над бесконечностью пространства, над нереальностью потерь свободу равенства и братства мы постигаем в пустоте, в потоке воздуха и света, крылатым ангелам подстать, мы обнуляем километры во славу чистого листа. Иерихонские турбины, всепобеждающий мотив.
Мы избраны и мы — едины.
И мы легки.
И мы летим.

Здесь все приобрело оттенок хны,
да хоть бы так навеки и осталось.
Его агония /читай: моя усталость/,
отсутствие сценариев иных.
Здесь солнце выключают по щелчку,
по моему нордическому слову,
подводят неизбежно к перелому,
который обезболить не смогу.
Дома врастают в землю, им назло
возводят небоскребы на погостах,
не-просто-город, город, где непросто
найти того, кто состоит из слов.
Сюжет избит, и пересочинить
ни шанса жизнь уже не оставляет.
… показать весь текст …

Ты только представь: я буду ее любить —
ее, что сумеет услышать меня весной.
Снег исчезает, как будто снимают бинт,
земля проступает, и тает последний слой,
и в воздухе влага — дыхание, словно пар,
выходит из почвы, клубится среди ветвей…
Ты только представь: весна — это время пар.
Весна — это время черных котов и ведьм.
Весна — это время отчаянных, время «Ч»,
священное время прошедших путем зимы.
Ты только представь: не будет привычных черт,
и каждое слово отныне меняет смысл.

Ты только представь: весна отдается мне, и ветер приносит песни издалека,
… показать весь текст …

Так возьми у меня интервью, запиши дословно: на ледянке солнце с небесного мчится склона и вот-вот упадет в сугроб, заливаясь смехом. Это важно, друг: спасибо, что ты приехал. Посмотри, какие здесь сосны — такие сосны вырастают, чтобы детство вернулось к взрослым, чтоб стоять среди них любимцем господним, крохой, ощущать их каждым движением, каждым вдохом. Запиши, не забудь: мы любимы, покуда живы, если мы умеем в других не искать наживы, если мы принимаем каждого без условий, нас ничто не собьет с пути и ничто не сломит. Говорят, среди нужных уже не бывает лишних, говорят, нет времени, там, где его не ищешь, говорят, на Ладоге льдины поют ночами. Это главное, спасибо, что замечаешь.
Вот спускается ночь, и тепло нам, и тихо-тихо, мы ведем себя хорошо и не будим лихо, мы читаем добрые книги и славим вьюгу.
Запиши дословно: мы созданы друг для друга.

Конверты, как вены, вскрывают легко и быстро.
Дай, Господи, днесь покой нам и хлеб насущный.
Это письмо — лицензия на убийство.
Как, впрочем, и любое из предыдущих.

Всегда можно сдать билет, опоздать на поезд.
Его колесами каждый наш вдох просчитан.
В нашей любви, затянувшейся, словно пояс,
Я становлюсь слишком хрупкой и беззащитной.

Мне не идет это, право же. Все возможно:
Летела душа, теперь ничего не хочет.
Послушайте, Вронский, стреляйте же в эту лошадь!
Мне кажется, Вы сломали ей позвоночник.

Все, как обычно: вылет, кофе, гейт, почтенный немец с гипсом на ноге — смеется: ох, гранитные ступени. Чириканье китайской ребятни, и дождь слепой, и взлетные огни мигают на границе измерений. Безвременье, где с севера на юг опять бредешь, и кочевой уют привычно тащишь в желтом чемодане. Еще не там, уже почти не здесь, котам, котам оставили поесть? Уроки сделай, сколько там заданий? Любой билет — попытка отпустить, не думать о и не сжимать в горсти улыбки, фразы, слезы, поцелуи. Лети, не беспокоясь ни о чем, пилот назначен пастырем, врачом, волшебником: мечтай — и наколдует. Все, как обычно, значит, все о том, как ждут коты, и мальчики, и дом, и город ждет, оставшись у залива. Любой билет — попытка сделать круг к словам из слов или к рукам из рук.
И время нас берет в свою игру, в которой всех рассудят справедливо.

Питер пристает с дождем к горлу — бесцеремонно, ветрено, то снимает шарф с Невы, то набрасывает, вальсируя. Ты одеваешься потеплее, выходишь голая — верь ему, провоцируй его: красивая. Впрочем, он тоже под стать тебе — без сомнения и стеснения обнажается до последнего закоулка. У вас с ним питеропение, переплетение, вы два раскалённых сердца: гудите гулко, бьетесь о выступы поз — локтевых, коленных, переворачивая улицы, как страницы. Когда ты молчишь, его накрывает ленью, когда впиваешься в шею — вода искрится. Если бы он был городом, а не северным богом, — дарлинг, он бы дал тебе пищу, и кров, и балкон, и кошек. Но он хочет, чтобы ты поднималась на крышу и вы летали, сбивали время с толку, сводили с ума прохожих.
Ваша осень созрела, поспела, упала, хрустнула — яблоком сочным, кленовым листом поджаристым.
Дерзкие девочки оказываются
тоненькими
и хрупкими.

Продолжай, продолжай, продолжай смотреть на него, пожалуйста.

Вот стоят они в центре ярмарки, кутерьмы, похожи на нас во всем: говорят, как мы, носят нашу одежду, называются нашими именами.
Я пытаюсь вспомнить, когда они стали нами.

Стоят они, друг против друга, среди людей, в бесконечном потоке скоморохов, шутов, детей — тятя, тятя, что делать с новыми мертвецами?
Вечер входит в шатёр, и звезды над ним мерцают.

И не гаснут огни, а мы настоящие — далеко.
Стоят они — барабанная дробь, пионерский горн, наполняют друг друга ненавистью и ядом.
А мы ходим кругами рядом.

Который год.

Корица, нервно крадущаяся по краю кофейной чашки.
Тростниковый сахар, никогда не идущий в дело.
Начинать наше утро с кофе — что день вчерашний
в любовь превращать, как в хлеб превращают Христово тело.
Поглощать ароматы, температуру керамики, хруст печенья —
осознаннее слепых к нему прикасаясь.
Начинать наше утро с кофе — сорта влечения
перебирая, останавливаясь на самых
изощренных, изысканных, обласканных безусловно —
тактильно, органолептически,
/как сказал бы
знакомый врач/.
Выпивать тебя, как основу
всего —
… показать весь текст …

Я хотел бы помочь, только я не бог, богу некогда, он намотал клубок из ошибок, страхов, беды, вины, из сомнений и ран твоих нутряных, богу некогда, он тебе вяжет шарф, хочет петли накидывать, чуть дыша, хочет спицей о спицу стучать в тиши, никуда до осени не спешить. Я к его окну прижимаюсь лбом, я сегодня умею украсть клубок, пока Отче спит и не тянет нить, я могу клубок для тебя добыть. Пусть он катится в лес, в золотую мглу, ищет озера солнечную юлу, крутит вихри хвойные над водой, пусть заставит вспомнить, что было до. Может быть, на сказочном берегу ты поймёшь, как я тебя берегу, вспомнишь, как смеяться, лететь, дышать. Согревайся, счастливым не нужен шарф.
Я хотел бы помочь, только я не бог. Он связал клубок, я украл клубок, и тянулось время великих бед, чтобы нить тебя привела к тебе.
Так сиди на мостках, прославляя день, и болтай ногами в святой воде, обретай себя, не смотри назад.

Бог смеётся, он тоже устал вязать.

Вечереет на даче, в фарфоровых стенках чай прячет летнее солнце в расплавленном янтаре. Междумирье, мираж, ее 25й час, тайный орден, роза, камень, мальтийский крест. Вот плетеное кресло, и плед, и знакомый дом, за рекой на крутом берегу заповедный лес. У нее на ладони — линии двух родов: сохранить, передать, приумножить, оставить след. Если есть что-то большее — стоит за ним пойти, если время подвластно искусству — о чем жалеть? В каждом слове есть музыка — самый простой мотив для того, чтобы нам продолжиться на земле. Вечереет на даче, она подбирает цвет, по канве событий идет непростой узор. И отныне каждая книга имеет вес, в каждой мелодии слышится этот зов. Это тонкое время сумерек, смыслов, снов, водных лилий, линий, теплого волшебства. Все, что станет новым, вырастет из основ, только избранным прикажет существовать. Ее воля железна, но поступь ее легка — нынче радость иллюзии больше, чем просто жизнь.

Твоим пьесам нужны декорации на века.
Галереи Гонзаго, южные рубежи.

Она летит в Лиссабон в октябре — разбираться с тайнами, от которых впору бежать за границы сущего. Я умею только следить за ней, обретать ее, вымаливать ей свободных, священных, суженых. Я умею быть знаком, отзвуком, отражением, желтой стрелкой, намеком, путником, тенью дерева. Замыкать наши цепи, чувствовать напряжение, начинать свою ночь, когда засыпает день ее. Что узнает она по дороге к великой истине, что хранит ее компостела с семью печатями? Если есть добродетель, Боже, то это — искренность. И умение в каждом отблеске замечать Тебя.

Сохрани ее там от злодея и зверя всякого, от цыгана черного, от слова нечестного.
Пока проходит она камино, свой Путь Иакова.
Пока боль извечная не исчезнет в ней.