Не быкуй на него, он еще на порог не ступил, не тупил, не убил, не привил от иллюзий огнем. Ты земной, ты живой, у живого достаточно сил, чтобы миру напомнить, что жизнь продолжается в нем. Надевай свое красное, ешь холодец и салат, провожая Лукашина в Питер, а даты в утиль, все могло бы закончиться раньше, и жизнь могла, но она продолжается, кружится, вьется, летит. Где-то будет метель, где-то ливень размоет огни, и дороги размоет, и строивших их дураков, будут звезды в горах (только там и остались они), будут те, кто их видит, поскольку зашел далеко. Что-то скажет лицо, и на ком-то не будет лица, а кому-то вообще надоест этой маски оскал. И куранты пробьют, и опять все начнется с конца, и найдутся ответы, которых никто не искал.

Не быкуй и не крысь, ретроградный, директный, любой, потерявший себя и в ночи обнаруживший вдруг.

Бог не враг и не друг, но всегда обязательно Бог.

Если тронул фигуру — будь добр, продолжи игру.

А что происходило в том порту, где баржи рассыпались на ветру багровой пылью ржавого металла, где тусклые качались фонари, и бездна открывалась изнутри и нас в себя безмолвно забирала. Свидетелей теперь и не сыскать — осенний дождь, иллюзия песка, на деле превращавшегося в топи, суровый сторож, пачка сигарет, потусторонний мир, загробный свет и слившиеся тени наших копий. А сами мы, изъятые из нас, стояли там, где и стоим сейчас — на безопасной правде расставаний. Стояли, не желая замечать тот старый порт, где в самый темный час в нас кто-то был и в свитке отмечал, как мы живое бездне отдавали.

А пока мы срастались спинами и друг друга ласкали душами, Млечный Путь разгонялся спиннером в пальцах ангела непослушного, и в наушниках ветер праздновал, танцевали деревья вечные, обменялись простыми фразами, а проснулись — младенцем венчаны. Научить тебя чуду легкому, научить тебя слову крепкому? Люди связаны переплетами, золотыми прошиты скрепками, люди ладятся, словно летопись, попадают друг в друга датами, на свободу выходят пленные, забывают, как быть солдатами. И становится все просторнее нам в озёрах, где звёзды плавают.

Я рассказываю истории, чтобы с нами сбывалось главное.

Лишенный права рисковать, ты изучаешь простенок, тумбочку, кровать и кружку с чаем, когда-то желтый абажур, потертый провод, и то, что вызывало жуть, давно не повод. Приняв молчание ягнят как постоянство, ты привыкаешь оттенять излом пространства, не тратя попусту слова, спасая память, считаешь их по головам и засыпаешь. И так проходят день за днём и год за годом, и ты не думаешь давно о чем угодно, и что попало не хранишь в сердечной сумке.

А со стены следят они, ее рисунки.

На заливе соленый запах, чайки облачные галдят. Рыба-молот летит на запад к шляпке солнечного гвоздя. Шесть ударов — и встанет вечер, крепко вбит в циферблатный диск. И от неба укрыться нечем, потому что оно в груди. Там, где раньше стучало что-то, волновалось, болело, жгло, нынче — тихая позолота, перламутровое стекло, голубые границы гжели, белых льдин вековой мотив, отражение погружений в воды моря дневных светил. Гвоздь сияющий, молот-рыба, кромка моря, песочный край.

Если есть хоть какой-то выбор, будь мудрее — не выбирай.

Родиться сейчас еще раз — это совсем не страшно, схватками ночь наполнить, выдержать первый бой. И появиться сразу в белой мужской рубашке — чтобы дышало тело, пахнущее тобой. Выйти в тебя, как в космос, утром тебя укутать — первым январским утром, легким, как снежный пух. И надевая кольца, и заплетая косы, видеть, как ты смеешься, и превращаться в слух. Солнце пронзает шторы, чай наполняет чашку, смятой постели волны катятся к берегам…

Родиться с тобой еще раз — в белой мужской рубашке,
снять ее осторожно
и бросить
к твоим ногам.

Из чего состоит это все? Из звуков - телефонных звонков да случайных песен. Кроме звуков нет признаков, что друг другу мы важны, что я тебе интересен, что во мне, закутана в децибелы, спит такая тишь, от которой страшно. Si vis pacem, девочка, para bellum. Потому что я выключу звук однажды. И тогда, обрушившись свежим снегом, погрузив в молчание, словно в Лету, отделив от голоса человека, тишина моя призовет к ответу. Окружит, обнажит и обезоружит, бросит нас, бессловесных, — попробуй выжить.

И тогда ты узнаешь, что звук не нужен… звук не нужен, девочка… тише…
Тише.

Мария на сносях, метель не устаёт, начесывая пух для светлого младенца, и лампочки висят в вертепе, и проём оконный золотист, как чрево нашей детской. И мы внутри сидим, укрыты от невзгод, и твёрдый шоколад молочными зубами грызём, как толщу льдин грызёт грядущий год, растущий из воды над озером за баней. И пахнет мандарин, взрывающий для нас на чутком языке живительные соки, и мы сидим внутри — уже который час? И знаем, из чего обычай часа соткан. Проходит столько лет, но, преданы земле, мы все ещё следим, как воск плывет и тает, и кактус-декабрист на маленьком столе из глиняных тисков спасается цветами. Блажен, кто на совет нечестных не идёт, и на пути не ста, с губителем не седе. Извечный зимний свет рождён и обретён, и запечен в пирог, и ртом беззубым съеден.

Помолись за меня, мой Свет, у Господа тонкий слух — он твой голос узнает из тысячи голосов. Снег не тает на мертвой траве уже много лун, город каменный, но невидим и невесом. Помолись за меня, мой Свет, я иду ко дну, если есть это дно у асфальтовых темных рек. Не прошу вернуться и не прошу вернуть, рассказал бы сам, но, видно, теряю речь. Я бы мог, как и ты, заходить в этот божий дом, ставить тёплую свечку под старый суровый лик, я во все нынче верю, только в себя — с трудом.
Прах от праха,
глина,
чёрная соль земли.

Трижды рожденным стану. В седой воде всадники моря летели на гребнях волн, плащом океан укрывала ночная тень, и в темноте мы не помнили ничего. Тьма забирала все, становилась мной, болью во мне растворялась морская соль. Только трикветр горел за моей спиной огненной силой незаходящих солнц. Трижды рожденным. В сердце поражены, всадники ищут следы моего огня. Длинные локоны нежной морской жены волшебным поясом вьются вокруг меня. Мое триединство, вечный круговорот. Рождение жизни от смерти на волоске. Время воде и воздуху свой черед, и Мьёльнир, мой верный молот, в моей руке. Я вышел на берег, и это моя земля. Ягненок подходит и ест у меня из рук. Голубь летит над нами. Горит маяк. Проходит три года, я замыкаю круг. Трижды рожденный, я состою из нас, крещеных смертью, свитых из крепких жил. Я знал, почему срывалась на нас волна.

Теперь я знаю, во имя чего мне жить.

И была она твоя, у тебя одна,
И была дороже хлеба, пьяней вина,
Не жена тебе, не милая, не сестра,
Просто кость твоя и суть твоего нутра.
…

И сходит Свет, а раньше — исходил из каждой поры, трещинки и щели, был заперт кем-то у меня в груди, и бился там, и требовал прощенья. Был узником, невольником, меня своей тюрьмой считая и конвойным, и я не мог в себе его понять, и был собой и Светом недоволен. И вот тогда, отчаявшись постичь, зачем судьба хранит меня — такого, я все разрушил: стены и мосты, все подземелья, цепи и оковы. И выпустил его из темноты, и лег в руинах, кровью истекая. И Свет сошел. И был как будто ты, и ключ в тебе, и под тобою — камень. И я воскрес, как прежде воскресал, и вспомнил все, как вспоминал и раньше. И не было чудес, но чудеса вошли в меня и исцеляли раны.
С тех пор я знаю: ничего внутри нельзя укрыть — свободно и спокойно.

Так сходит Свет. И может говорить.

И так — легко.

И только так — не больно.

Что ты делаешь здесь, в преддверии октября? Поднимайся, бери фонарь, сухари и воду, выходи в ночную темень и непогоду, уходи один, ни слова ни говоря. Пробирайся горами, не трать на тропу следов, доверяй только ветру, который идет с востока. И забудь, наконец, этот город и этот дом, и оставь в нем все, совсем ничего не трогай. Никого не будет рядом, пока ведут тебя горные склоны, поросшие мхом и терном, ко всему, что станет осознанно обретенным, ко всему, что вдруг окажется на виду. Умирай за это, пройди октябрем в ночи. Отдавай пути безропотно, что попросит. Ты поймешь, зачем случилась такая осень, но пока ты идешь, ни в чем не ищи причин.
Не бери с собой ни слабости, ни побед, ни чужих обид не бери, ни своих печалей.

Все закончилось, видишь? Сейчас ты стоишь в начале.

Улыбнись дождю, небо думает о тебе.

Вот здесь, смотри, мой заповедный лес. Шагай смелей — тут зайкина поляна, владения на кухонном столе, и ватный снег, и тонкий лед стеклянный. Среди деревьев вьется быстрый след — охотится коварная лисица, и небо наклоняется к земле, как будто слабых защитить стремится. Зайчата слышат шум издалека и прячутся, наученные твердо, и божья длань, а не моя рука, им строит холм — большой бумажный сверток. Лисица медлит, мнется, крепкий дерн украдкой лапой пробует на прочность. Она хитра, поскольку я хитер, и мне решать, когда поставить точку. Стеклянный лед, картонная гора, глубокий лог из самой темной ткани, я так привык в миры свои играть, что выиграл краеугольный камень. И с этим камнем я в чужой игре опережаю шаг чеканным ритмом — по руслам нерифмующихся рек, сквозь ткань сюжета, скроенного криво.

Когда-то я не верил в чудеса, но вырос вдруг, и вызывает хохот все то, о чем так просто написать:
фантомов водянистые глаза,
пластмассовая глупая лиса,
бумажный лес,
нестрашная охота.

Серое с примесью острого и сырого, шершавое и прохладное под ладонью, если я говорю бордовым — грядет дорога, если сгущается синий — дорога к дому. Озеро — вечнозеленое, тополь — теплый, чужая душа — не сумрак, а пестрый веер. Синестезия сердца, глубокий темный винный великий невероятный вечер.
Туманное поле, границы привычной Яви, в сейдах замшелых трещины, сколы, щели. Я собираюсь из смыслов и состояний, вкусов, оттенков, отблесков, ощущений. Вижу за звуком нрав и характер боли, слышу за цветом жар или холод зимний. Кто обделен сознанием — обездолен, кто обделен предчувствием — обессилен. Мир неделим, не бывает пустого слова, свет проникает всюду и ставит метки.

Осыпается с треском охра с крутого склона.
Луна над водой становится красной медью.

Говорят, стихии знают, кто ты есть. Говорят, на каждом метка и печать. Я всегда иду к костру сквозь этот лес — перед пламенем честнее отвечать. Ствол еловый жидким золотом объят — преклони колено, преданный ему. Я грешна своим неверием в себя, невозможностью унять лукавый ум. В глубине его — горячей, голубой — пляшут духи, не желающие зла. Я иду к костру, беру тебя с собой — доверять ему, молиться и камлать. Будет день — меня положат в этот жар, принесут святую жертву пустоте, а пока я здесь учусь предупреждать, узнавать родные души вместо тел. Бубны леса бьют в костры своих полян, звери сердца ходят тропами вокруг. Я стою в огне, и кружится земля, и живущие вовеки не умрут. Говорят, стихии знают, кто ты есть. Говорят, на каждом метка и печать. Я всегда иду к костру сквозь этот лес.
Перед пламенем честнее отвечать.

Клятва, данная людям, — пыль, баловство, пустяк. Клятва, данная богу, — краеугольный камень. От других не хотят ничего, от меня хотят верности без вариантов и пререканий. Каждый шаг не туда ими вносится в чёрный лист, в длинный список дурных поступков, измен опасных. И становится костью в горле мне соль земли, и бессонные ночи скалятся звездной пастью. Мне нельзя оступаться, как детям — играть с огнём. Мне за каждую шалость — розги и тёмный угол. Если божья искра гаснет в уме моём, я спускаюсь в пекло и добываю уголь. Я хотела бы вырасти ясенем выше крыш, укрепиться корнями в том, что дало мне соки. Но одна ошибка стоит трёх лет игры, и приходит боль и пробует корни рыть — высота не для тех, кто не думает о высоком.
Я другая плоть и кровь, и другой костяк, я живу под прицелом зорких вселенских камер.
Клятва, данная людям, — пыль, баловство, пустяк.
Клятва, данная богу, — краеугольный камень.

А мир сквозь сетку гамака не изменяется, пока не начал медленно качаться. А как начнёшь — все станет частью движения — и облака, и острова, и камыши, и чайки белая кривая, запоминать не успеваешь, но жадно требуешь прожить. Вот эту лодку, и весло, и едкий марганец заката — он проливается куда-то больным сомнениям назло, окрасив озеро и лес, все скалы, сколы, рвы и ранки, из солнечной волшебной банки — и под водой, и на земле. И в этом мареве, внутри зари вечерней, отраженной, мы воскресаем напряженно, обеззаражено горим. Мы спасены на этот раз от старой хвори и сомнений. Приходит ночь, деревьев тени бинтуют небо до утра.
Монострофа, как монастырь, — встает большой и обережной,
и возвращает сердцу нежность,
не позволяя
нам
остыть.

Внизу, в колодце улицы, пожар
движения, от искры светофорной
вдруг вспыхнувший, и всполохи от фар
ползут по стенам, принимая формы —
колонна, портик, эркер, барельеф,
машины мчат, горит архитектура,
проклятие, похожее на блеф, —
не действует, но сделано недурно.
Внизу, в колодце улицы, живут,
вынашивают планы и рожают,
и год за годом тянут бечеву,
которой обездвижены скрижали.
Весь город состоит из темноты,
всмотреться значит — наклониться ниже.
… показать весь текст …

Прикасаться и целовать нынче тянет неудержимо. Я под кожей ищу слова, как геологи ищут жилу, в шхерах ладожских гнезда вью, обнимаю живое жадно, я свободу себе пою от всего, что меня держало. Долгожданным дышу теплом — алым заревом в темных скалах. Разиюлилось, разлилось, белым облаком обласкало.
Дикий берег, пологий спуск, шелест раннего листопада.
Я нездешний, я знаю путь
Из любого
земного
ада.