Место для рекламы

До лучших времен мы не доживем

4 июля Алексею Серебрякову исполнилось 50 лет. Он этого не скрывает, хоть продолжает на экране выглядеть на свои вечные тридцать с небольшим, на которые выглядит, кажется, с двадцати.

Серебряков сыграл много, и почти все его работы на слуху: «Фанат», принесший ему славу, «Штрафбат», расколовший аудиторию на обожателей и ненавистников, «Левиафан», прогремевший в Каннах и разозливший министра культуры… Снимали его режиссеры первого ряда — Смирнов, Балабанов, Тодоровский. И самое интересное, что он — один из немногих чистых трагиков в современном кинематографе: вечно у него сильный, одинокий герой, которого либо убивают, либо он, как в «Штрафбате» и «Левиафане», превращается в бессмертного Иова, чей удел — вечно мучиться, искупая чужие грехи.

— Ты можешь объяснить это засилье трагических ролей?

— Могу: я сам человек с трагическим мировоззрением. Я вообще всегда предпочитаю высказывание, а не историю. А это как раз чаще возможно в трагедии. Хотя… вот сейчас я в комедии снимаюсь. У Пускепалиса, по пьесе Слаповского «Клинч». Про то, как ученица захватила в заложники учителя литературы, то есть меня, и всю его семью.

— Типа «Географа»?

— Ничего общего. И еще мне предложили действительно классную историю, которую вдруг написали очень славные люди — Меркулова и Чупов, постановщики «Интимных мест». Они мне очень симпатичны, поэтому я им в глаза сказал: ребята, ваши «Интимные места»…

— …ужасны.

— Абсолютно. Потому что я не люблю, когда провокация важней смысла. Поэтому я не люблю, скажем, «Меланхолию» фон Триера — объективно хорошую вещь; но просто я чувствую, что ему эпатировать важней, чем высказываться, что он и доказал в Каннах. А тут эти двое взяли и написали отличный трагифарс, который в пересказе вам покажется чистым безумием: есть лесник, то, что называется «правильный мужик», всё у него в порядке — семья и работа, но тут он узнает, что ему жить остался месяц. Саркома. Врачи не берутся. Идет он к знахарке, а та ему рассказывает притчу: пришла смерть за селезнем, а он грязью вымазался, курицей обернулся, в курятник спрятался — и смерть его не нашла. И тогда лесник понимает, что сказка ложь, да в ней намек. Чтобы смерть его не нашла, ему надо спрятаться, превратиться…

— …в курицу.

— В женщину!

— У тебя, впрочем, была похожая история, только там мужчину из женщины делали.

— В «Серпе и молоте», да. Который почти никто не видел.

— Лёша, а ты тоже считаешь — как Смирнов в «Одной бабе», где у тебя едва ли не лучшая роль, — что все переломилось в семнадцатом году?

— Мне-то представляется, что последняя развилка была пройдена в 1861-м.

— То есть не надо было отменять крепостное право?

— То есть надо было отменить его за пятьдесят, а лучше бы за сто лет до того. Тогда с его отмены началась бы эволюция, а так — революция. Наружу полезло уже только разрушение. Россия в своем историческом развитии, по моим ощущениям, отстала лет на сто. Но это отставание не культурное, не религиозное даже, а технологическое. То есть поправимое. Я очень верю в технологию, она для меня имеет, пожалуй, некоторый моральный смысл, поскольку вся цель технологии — защитить отдельно взятую человеческую жизнь. Сделать ее более автономной. Менее уязвимой. Замечательный пример — кольт. Раньше большой мог обижать маленького, а если у маленького есть изобретение полковника Кольта, становится ясно только, что большой шкаф падает с большим грохотом. А в остальном он ничем не лучше. Сейчас на смену кольту пришло другое прекрасное изобретение, оно называется айфон…

— И обладает той же разрушительной силой.

— А вот нет, не обладает. В отличие от кольта, оно позволяет человеку уйти от конфронтации, расширяет его горизонты, снабжает массой полезной информации. А главное — я считаю, что человеку надо много говорить. Кричать, плакать, признаваться в любви, молиться. Спорить, в конце концов.

— И теперь каждая задница получает слово.

— Но это право не монопольное. А если говорят, что люди уходят в виртуальный мир, — в конце концов, все искусство их к этому склоняет. И это лучше, чем наркотики, верно?

— Отчетливо помню такое зрелище: кинофестиваль в Выборге, ты сидишь в кафе мрачный, отдельно от всех, и мне говорят: не подходите к Серебрякову, он приехал со съемок «Груза 200».

— Тяжелая была картина. Это выглядело так: сидит Балабанов, никому ничего не объясняет, смотрит в маленький монитор и страшно недоволен тем, как все вокруг портят его великий замысел. При этом он был режиссер от бога — вероятно, самый талантливый человек во всей петербургской режиссуре, чтобы не сказать в поколении, — и я хорошо его помнил по молодым годам, когда мы пели «Переведи меня через майдан» и пили водку. Но он быстро пошел в темную сторону, и это ему очень удавалось. Гений и злодейство еще как совместимы.

— Можешь ты сегодня повторить свои тогдашние слова: «Скоро все изменится»?

— Если помнишь, там после этого герой получает пулю в затылок. И все для него меняется. Сейчас я могу повторить эти слова со сходным ощущением.

— То есть перемены возможны только к худшему?

— И не только в России. Они глобальны. Происходит всемирный реванш средневековья, темных веков.

— Ну, западная-то система довольно прочна…

— Иллюзия. Посмотри на Европу. Там молодые исламисты — да и своя молодежь — успешно эту систему доламывают. Разу-меется, в конце концов всякое средневековье заканчивается, потому что позитивной программы у него — в особенности сегодня, когда оно еще и лишено глубокой религиозности — не бывает. Ему нравится ограничивать, запрещать, мракобесничать, ему нравится мучить и убивать.

— Ну хорошо, а вот люди с идеалами — те же Гиркин-Стрелков, Бородай, Пушилин… Может, от них можно ожидать какого-то прорыва?

— Слушай, ну могут быть идеалистами люди, которые закрывают лица? У них какая идентичность вообще? И те, что не закрывают, все равно сомнительные для меня персонажи, потому что они явно используются кем-то в нехорошей игре. А я сомневаюсь, что люди с идеалами позволяют себя использовать. Они бы должны задуматься — а они не задумываются. С идеалами ведь и Проханов, и Лимонов — я обоих считаю очень неплохими писателями. Но попробуй себе представить, что эти люди получили реальную власть. Построят полноценный ад.

Алексей Серебряков: С идеалами ведь и Проханов, и Лимонов — я обоих считаю очень неплохими писателями. Но попробуй себе представить, что эти люди получили реальную власть

— Но, может, сегодняшняя система падет под властью собственного абсурда, как вышло с Советским Союзом?

— Нет. Объясню. Главная особенность СССР заключалась, по-моему, в том, что существовали две параллельные реальности: одна — идеологическая, вторая — бытовая. В знак протеста против этого всеобщего вранья, кстати, я сжег свою школьную форму на выпускном вечере. Это было такое прощание с большой ложью, хотя мне-то в школе было отлично. Вот мой отец — он был чистейший человек и во все это верил, был идейным коммунистом, занимал должность приличную — замдиректора большого завода — и в жизни ничего не украл. Но он, я уже тогда это понимал, был в меньшинстве. Я согласен с Балабановым — тогда врали, а теперь не врут. Но это оказалось страшней, потому что возобладал чудовищный цинизм, потому что никто даже не старается делать вид, что соблюдает какие-то правила. Ни одно слово больше ничего не весит. Вот почему СССР мог рухнуть сравнительно малой кровью. А сегодняшнее развитие представляется мне кровавым, потому что вернуть словам смысл можно только через серьезные катаклизмы.

— Какого рода?

— Не берусь предсказывать. Видишь ли, когда пружина искусственно сдавлена — можно предсказать, что она распрямится; но сегодня она еще и перекручена, так что куда ударит — можно только гадать. Это могут быть погромы, не обязательно по национальному признаку. Может быть территориальный распад, появление десятка государств на месте нынешней России. А возможен и сравнительно мягкий вариант, потому что эта пружина проржавеет и просто рассыплется. Но я не знаю, намного ли это оптимистичнее. В общем, до лучших времен мы не доживем, а если доживем, то пожалеем.

Почему Алексей Серебряков с семьей сбежал в Канаду?

— Бодро.

— Я уже выслушал такое количество мерзостей в свой адрес после интервью, где признался, что собираюсь с семьей уезжать в Канаду… Писали тогда: возвращайся, мы тебя достойно встретим… И угрозы были, и прочая дрянь. И теперь министр культуры говорит: что это он приезжает тут из Канады зарабатывать деньги?! Это он говорит мне, который, по сути, содержит его, платит ему зарплату. Я высокооплачиваемый актер, на одни мои налоги, которые я плачу весьма аккуратно, можно содержать несколько детских садов. А он указывает мне, где сниматься и где жить.

— В Канаде хорошо?

— В Канаде хорошо главным образом детям. Я с радостью наблюдаю, что, увидев человека в инвалидном кресле, они подходят к нему помочь, улыбаются, подбадривают… И пусть даже они вырастут совсем не такими, как я, — это тоже к лучшему.

— А вот была у тебя мощная, тоже трагическая роль в «Морском волке»…

— Была.

— Тебе не кажется, что Волк Ларсен все же прав и миром правит сила?

— Вот на этот вопрос я могу тебе ответить, потому что много думал о нем. Там ситуация доведена до предела, оголена, как скелет. Мужчина. Женщина. Океан. В экстремальной ситуации — да, либо ты убьешь, либо тебя. А в жизни… нет, тут на этом скелете много мяса, и в мясе-то весь смысл. Обрати внимание: на земле, сойдя с корабля, Ларсен погибает. Потому что на земле все не так однозначно, и побеждает там Ван Вейден, человек культуры и сострадания.

— Были у тебя роли, которые ты играл с явным отвращением? Ну такие… совсем мерзавцы?

— Дай подумать. Не было. Другое дело, что мне всегда требовалось усилие… как это объяснить? Мне доставались в основном сильные герои. Жесткие даже. А в жизни я абсолютный терпила, мне голос трудно повысить. А в семье подкаблучник, чем горжусь.

— Ты в «Последнем побеге» снимался с Ульяновым — как это было?

— Это была уже далеко не первая роль, но по крайней мере первая осознанная работа. Первый раз, когда я понимал, что делаю. Ульянов никогда ничему не учил. Он просто существовал рядом, а я это впитывал как губка. И видимо, действительно кое-чему научился, потому что после «Штрафбата» он позвонил мне и наговорил на автоответчик самые главные в моей жизни слова.

— Какие?

— «Я счастлив, что работал с большим артистом Серебряковым».

— Что для тебя входит в понятие «хороший артист»?

— На простой вопрос — честный ответ. Это человек, способный до такой степени поверить в предлагаемые обстоятельства, что по команде «Мотор!» может войти в кадр и сыграть кульминационную сцену. И сыграть так, чтобы люди захотели платить за билет. Театр проще, потому что там есть время к этой кульминации подойти. А в кино надо мобилизоваться по щелчку, и далеко не всегда режиссер тебе говорит: «Играй то-то».

Чем закончится цензурный скандал из-за фильма «Левиафан» Андрея Звягинцева

— Звягинцев говорит?

— Говорит и даже прислушивается иногда к твоему мнению: одну сцену, скажем, он в конце концов разрешил мне сыграть именно так, как хотел я, и этот вариант вошел в картину, и он меня честно поблагодарил. Но Звягинцев снимает по двадцать дублей, а это отдельное мучение, особенно в Териберке. Я три месяца прожил там — это полное вымирание. Гниение. Разруха. Все спиваются, и спиваются от какой-то тайной, непостижимой брезгливости к себе. Залезаешь на сопку — там лежит ржавая дверь от машины. Кто ее сюда втащил, зачем?! Население крошечное, а свалка гигантская — каким образом так мало народа могли оставить столько мусора? Особенно если учесть, что они жили-то все по тридцать с чем-то лет… Там один мужик мне сказал: «Весь мой класс уже на кладбище». А ему под сорок только.

Я вообще считаю, что «Левиафан» — самая сильная картина Звягинцева. И никакого другого героя, никакого бунта в конце там не могло быть — именно потому, что герою противостоит Левиафан. Я довольно часто слышал эту твою теорию, что надо отгородиться от государства, не конфликтовать с ним, а создавать параллельный мир. Ну вот, герой там создал. А государство пришло и этот мир срыло. Нет, мало этой параллельности, никого она не спасет.

— У меня есть! Единственное, чем можно как-то зацепить человека сейчас, когда ни одно слово ничего не весит, — это дети. И я когда-то, лет десять назад, придумал, что хорошо бы принять такой закон: каждый, кто хочет идти во власть, должен подписать бумагу, по которой его дети обязаны жить здесь в течение пятидесяти лет.

— Ну хорошо. Вот тебе завтра полтинник — и как оно? Прости за напоминание.

— Ребята, я не придаю этому такого значения.

— Но что-то меняется?

— Я знаю, что после сорока портится зрение.

— Точно.

— Нет, одна перемена есть — если не считать того, что я сыграл сто пятьдесят ролей и чему-то все-таки, наверное, научился. Перемена эта в том, что в ранней юности я был убежден, будто сею разумное-доброе-вечное. И от многого отказывался, чтобы не снижать планку. Отказался, например, от «Фаната-2». Потому что «Фаната» делали же люди непрофессиональные, которые тогда, в начале девяностых, хлынули во все сферы жизни. Режиссер «Фаната» Феоктистов — он же вообще был не режиссер. Он работал кем-то вроде помощника реквизитора, ему понравилось, и он решил сам снять кино. Нашлись такие Жора и Сёма, которые шили спортивные шапки и продавали их у метро, они дали деньги на картину. Надо сказать, что заработали они на ней нереально много. И решили снимать вторую часть. Пришли ко мне. Я говорю: хорошо, но тогда наймите нормальных сценаристов, объявите конкурс, назначьте премию приличную… Они ничего этого не захотели, сами написали сценарий. И пришли ко мне опять — с этим сценарием и чемоданом денег. Я вообще столько денег никогда в жизни не видел, они его когда открыли — как в кино! Но когда они показали сценарий… А поскольку я тогда еще считал, что у меня миссия, я сказал им, что это без меня.

— А сейчас согласился бы?

— Согласился бы (смеется). Да нет, ерунда всё. Только одно изменилось. Дети. Потому что всё — абстракция, а дети — плоть и кровь. И никакого другого смысла, ребята, нет.

http://sobesednik.ru/dmitriy-bykov/20140725-aleksey-serebryakov-peremeny-v-rossii-vozmozhny-tolko-k-huds

Опубликовала    29 июл 2014
20 комментариев

Похожие цитаты

Сволочи коммуняки!

Мы их не просили, а они все делали для нас и санатории и больницы, детские сады, образование самое лучшее в мире. Представляете, заставляли бесплатно учиться и бесплатно получать медицинскую помощь!

Сволочи! Отправляли в оплачиваемый отпуск! А 8 часовой рабочий день, это же зверство! Достойную жизнь с пенсией на которую можно внуков баловать! Да что надумали, они сволочи, собирались снижать и рабочий день до 5.6 часов, и пенсионный возраст до 45.50 лет! Изверги!!! Хорошо что не успели!

А как у…

Опубликовала  пиктограмма женщиныМарена  07 мар 2014

Я просто хочу получать удовольствие от жизни! Я не хочу хамить, скандалить и что-то кому-то доказывать, не хочу тратить время на общение с теми, кто мне неприятен, с людьми, которые меня не понимают, и пытаться достучаться до них. Не хочу пытаться вмещать свои мысли в чужую голову. Мне некогда! Я хочу жить своим (!!!) настоящим. Я просто хочу ЖИТЬ! Радоваться каждому моменту, каждой улыбке прохожего, каждому дню, вне зависимости от того, солнечный он или дождливый. И очень не хочется разменивать эту потрясающую жизнь на пустоту, мелочи и бессмыслицу…

Опубликовал  пиктограмма мужчиныЛунный_Кот  06 апр 2014

20 фраз Стругацких, которые научат мыслить шире

Самые знаменитые в литературе братья — Аркадий и Борис Стругацкие — не просто фантасты, не просто писатели и даже не просто кумиры миллионов. Их книги о будущем, о мире и о человеке в нем для многих стали частью жизни, а для некоторых и верными путеводителями.

83% всех дней в году начинаются одинаково: звенит будильник.

Целыми неделями тратишь душу на пошлую болтовню, а когда встречаешь настоящего человека, поговорить нет времени.

Все правильно: деньги нужны человеку для того, чтобы никогда о них не думать.

Просто удивительно, как быстро проходят волны восторга. Грызть себя, уязвлять себя, нудить и зудеть можно часами и сутками, а восторг приходит и тут же уходит.

Если во имя идеала человеку приходится делать подлости, то цена этому идеалу — дерьм…

Опубликовала  пиктограмма женщиныМарена  03 дек 2014