Подумал вдруг, что чем старше становится человек, тем к сожалению, меньше остается у него иллюзий, надежд, и жизненные планы все упрощаются и упрощаются, становятся, если хотите, более примитивными, и занимают они человека намного меньше, чем те мечтания, что будоражат в юности.

Говорят, у каждого человека есть своя звезда, которая и определяет, как «венцу природы» жить, на ком жениться и с кем пить водку. Уйти от собственной судьбы можно только сменив свою звезду, а для того, чтобы сменить звезду, надо сменить своё имя.

Не то ведь история — дама хитрая, она любит повторы сюжетов, существует даже закон парности случаев, который с точки зрения науки доказывает, насколько бывает изворотлива и лукава госпожа история. Как, впрочем, и люди, игравшие на боевых трубах и определявшие ход событий.

Россия устала от войны: не было семей, которых не зацепила бы подлая гражданская бойня — в каждом доме она обязательно кого-нибудь унесла, смяла, спалила в огне. Люди изнемогали от войны. Это понимал и Махно, и надо было бы опустить оружие, но у него не было выбора: его, как зайца, гоняли по Малороссии красногвардейские отряды, это понимал и Ленин, у которого также не было выбора: Махно следовало уничтожить во что бы то ни стало. Ленин объявил амнистию, слова об этом прозвучали и в Киеве с трибуны V Всеукраинского съезда Советов. Там во весь голос было заявлено об «амнистии — прощении бандитам, которые добровольно явятся в органы советской власти до пятнадцатого апреля 1921 года». Потом срок этот был продлен до пятнадцатого мая, затем — еще. Амнистии эти здорово работали против Махно.

Да, коты северные похожи именно на тумбочки. Либо на табуретки. У них нет каких-либо выступающих «деталей» — все заподлицо, все прикрыто шерстью — нет ни хвостов, ни ушей, ни усов. Все это отморожено. Только лапы, шерсть да посверкивающие яростным желтым светом глаза, схожие с корабельными прожекторами. Если стая собак неожиданно встречается с таким котом на улице, она вежливо уступает дорогу.

Буденный оглянулся. В конце длинной улицы появились конники. Это были махновцы. — Быстрее! — выкрикнул Буденный раздраженно. — Еще не хватало угодить в руки этим басурманам! — Усы у него распушились, задергались. Командарм был человеком храбрости великой, погибнуть в бою не боялся, в сторону костлявой старухи с косой лишь брезгливо поплевывал, а вот попасть в плен боялся. Боялся не потому, что в ста случаях из ста там его ждала мучительная смерть, — боялся позора.

А вот честное слово ты напрасно даешь. Очень часто, когда человек пытается убедить другого в том, чего нет, он божится, клянется, с трогательным видом руку к сердцу прикладывает, честное слово дает. Я, понимаешь, в честное слово верю куда больше, чем в иную клятву. Не дай бог тебе не сдержать его. Обижусь ведь. Натура человеческая такова, что нам всегда хочется хвалиться тем, чего у нас нет, и недостатки, которые существуют в нас, припечатывать к другим.

А ведь действительно, как способна даже малая толика радости, какие-то два жалких лучика света преобразить мир: только что он был угрюмый, давящий, готовый распластать все живое — не важно, кто окажется под прессом, зверь ли, человек ли; и вдруг все это слетело, будто ненужное одеяние, и вот в голову уже приходит невольная мысль, что природа здешняя — нежная, застенчивая, будто девица, она боится человека и нуждается в заступничестве. Словно и не было недавних стенаний, недовольства ею. Эх, люди, люди, сколько мы ни живем на белом свете, а все разум детский имеем, повзрослеть никак не можем.

Человек способен изменять, подчинять себе практически все: и небо, и землю, и космос, может изменить климат, открыть новый металл, изобрести вечный двигатель, залезть на дно океана, опустить в самое глубокое его место, найти заменитель золота, а вот историю, судьбу другого человека поправить не может. Хотя, и это было не раз, находятся отдельные герои, которым на время удается поменять взгляд на историю, сместить ракурс, увести в сторону, в кривду увести, либо в правду, но потом наступает момент…
… показать весь текст …

Гнус — мелкая колючая мошка, способная человека сгрызть живьем, набивается ее в огромных пространствах столько, что всякий светлый день становится серым, воздух дрожит, шевелится от мошки, будто живой, по плотности он напоминает студень — страшнее гнуса в Приполярье нет ничего… Страшнее может быть только другая мошка, более зубастая.

— Лежит дистрофик в больнице, мается от слабости, тут ему на грудь муха садится. Дистрофик морщится, пробует ее согнать, наконец поднимает руку. «Кыш, проклятая собака! Всю грудь мне истоптала».

— М-да, было бы смешно, если бы не было так грустно, — хмуро заметил Егорунин.

— Есть еще один анекдот. Сочинили дистрофики, вышедшие из концлагеря.

— Анекдоты могут продлевать жизнь, — философски заметил Егорунин.

Выжить в Ленинграде многим помогали бытотряды, — их создавали при райкомах комсомола, — в первую, самую лютую блокадную зиму они хоронили мертвых, во вторую подсобляли ослабшим — носили воду, хлеб, топили железные печушки-времянки, затыкали пробоины, оставленные снарядами. В третью зиму блокада уже была прорвана.

В конце января сорок второго года, в самую мучительную пору, когда от голода, кажется, уже вымер весь Ленинград, в дверь квартиры Китаевых раздался стук. Сам Володя Китаев, согнувшись в три погибели над хлипкой жактовской печушкой, жарил блинчики из горчичного порошка. Никаких других продуктов в доме не было, только горчичный порошок, да и тот Володина мама достала случайно. Блинчики из него получались, естественно, никакие, но если пару дней порошок повымачивать, постоянно меняя воду, то часть горечи из него уйдет и тогда можно будет лепить блинчики. Чтобы блинчики не подгорали, опытные блокадники жарили их на воде, либо машинном масле.

Паханы уголовников ходят со свитами, сопровождающие их урки могут прибить кого угодно, даже «кума», особенно если это прикажет сделать пахан, и всякий «кум» это знает, и на пахана никогда не поднимет руку, поскольку понимает, что тот почти всегда (а точнее — всегда) окажется сильнее его.

Кто был паханом у «политиков» четвертого барака, Китаев не знал, но он точно был, и порядок наводил, — но так аккуратно и так неприметно, что «политики» никакого давления на ощущали.

В голоде такое случается: наступает момент, когда человеку не хочется есть, ему кажется, что он сыт, любая пища, которая попадает в поле зрения, не нравится…

Народ не всё знает. Историю делают большие люди, а пишут и переписывают маленькие. Мы читаем только то, что нам преподносят маленькие люди.

Спички в осажденном городе делали в виде гребенок — брали плоскую деревяшку-дощечку и делали в ней надпилы почти до основания. Оставляли лишь немного, чтобы каждый зуб этой диковинной гребенки мог держаться, а верхушки окунали в расплавленную серу. Вот такими спичками пользовались ленинградцы. Зажигались спички просто — запалить можно было, просто чиркнув серной головкой по подошве-терке. Раздавалось шипение, потом треск, затем возникало рыжеватое теплое пламя.

На рынок ходить было опасно — там разные усатые старухи с раздобревшими лицами торговали мясными изделиями… Из человечины.

Семья из соседнего дома купила десяток котлет, — точнее, выменяла их на перстень с сапфиром, — и в одной из котлеток обнаружила человеческий ноготь.

На Пискаревском кладбище дежурит специальный патруль, останавливает всех, кто выходит с кладбища с сумками. Если в сумке обнаруживает мясо — расстреливает без суда и следствия, без всякого разбирательства. Говорят, таков приказ самого Жданова.

Раз заслужил звезду — значит, достоин ее. Кто-то, а фронтовики хорошо знают, чего стоит такая награда, заработанная в боях, сколько крови собственной и пота на нее надо потратить — не сосчитать, поэтому всегда готовы ему подчиняться и признавать его верховенство.

Свобода всегда ошпаривала и будет ошпаривать человека, потерявшего ее, — это закон. Собственно, Китаев подозревал, что у него вид тоже ошпаренный, ведь от одних только картин, пейзажей, «натюрмортов» свободы можно запросто грохнуться в обморок.