Утром звёзды невесомей,
хрупок воздух, хрусток снег.
К жёлтой бочке тёти Сони
направляюсь в полусне.

Дворник возится у дома,
чем-то мрачно шерудит.
Я бреду, звенят бидоны
у меня и впереди.

Арка. Угол. Боком бочка.
Как обычно, без конца
к бочке тянется цепочка
чёрных пугал без лица.

Воротник у пугал поднят,
и откуда-то над ним
пар на выдохе выходит
(а из некоторых — дым).

У меня в кармане трёшка
и бидоны в двух руках.
Тётя Соня — как матрёшка
в телогрейке и платках,

из обрезанной перчатки
пальцы мёрзлые торчат…

Память держит отпечатки
через годы, через чад:

алюминиевый ковшик
в тёти-сониной руке.
Двух бродячих драных кошек
хриплый мяв невдалеке.

…Я пришёл, похоже, рано:
нет движения пока.
На носу у бочки крана
сталактит из молока.

Точно в церкви при иконе,
по утрам придя в свой храм,
теплит свечку тётя Соня,
греет свечкой стылый кран.

Кран оттаял постепенно,
льётся в ковшик молоко.
В молоке вскипает пена,
поднимаясь высоко.

И, на эту пену глядя,
недоверчив и брюзглив,
закипает вредный дядя,
предвкушая недолив.

Но, глуха к карманным фигам,
тётя Соня, мир в душе
сохранив, погасит мигом
пену в дяде и в ковше

до разумного предела.
Приструнит слегка народ.
А со мной — другое дело:
мне добавит от щедрот.

Потому что суть — не млеко,
а улыбка на лице,
потому что человека
уважаю в продавце!

…Я сдержать не в силах вздоха.
Для чего во мне живёт
позапрошлая эпоха
и покоя не даёт?

Что мне это время оно?
В чём прикол плестись пешком
с облупившимся бидоном
за морозным молоком?