Природа одарила Надю грудями в те далекие времена, когда о силиконе никто еще и не слыхивал. Одарила горячо и щедро — две упругие дыньки пятого размера торчали в разные стороны, обольщая деревенских мужиков острыми гвоздиками сосков.
Надя козырь свой понимала, и лифчик не носила, позволяя
богатству свободно раскачиваться под сарафаном, хотя в те годы в моде были два жестких заостренных лифом конуса. Начесов тоже не делала, и пшеничные локоны беспорядочным водопадом ложились на спину и плечи, потакая древним мужским инстинктам.
Причина такого аскетизма и минимализма крылась не только в желании обольстить, но и в крайней бедности девушки. Об отце ее было известно только то, что он пил, а о матери она не говорила вообще никогда, и ни при каких обстоятельствах. Спрашивать о ней специально было неудобно — рождение Надино пришлось на послевоенное лихолетье, голод и разруху, там всякое могло быть.
Даже и предположить не могу, куда подевалась мать, умерла, не выдержав суровых лишений, или сбежала с цыганским табором, только вот в Надиных воспоминаниях она категорически отсутствовала с самого рождения. Об вечно пьяном отце же Надя говорила с теплотой человека, не знавшего лучшей доли. А после его смерти с благодарностью и благоговением отстроила каждый угол его перекошенного домика.
Наверное, для каждого ребенка родители — это Бог. Так вот Надино божество было грязным, вонючим, вечно пьяным, но, тем не менее, единственным родным. Заводились в доме время от времени и какие-то бабы, несчастные, голодные до мужика, но долго не задерживались. Одна научила в детстве Надю молиться, но почему-то Ангелу, я не знаю что это за молитва такая, но она сыграет потом в судьбе девочки определенную роль.
Так вот, Надин Бог-отец мог неделями забывать о ней, поручая пропитание малышки ей самой, но в деревне не без добрых людей, и Надя выжила. И не только выжила, но и расцвела пышным девичьим цветом. Стоячие дыньки грудей мерно покачивались при ходьбе, подпрыгивали при беге, а в холодную погоду дразнились виноградинками сосков. Выдержать такое в эпоху без порно (и даже без телевизора) было очень непросто, и сразу два деревенских мужика отдали ей свое сердце.
Первым был водитель автобуса, мужичок серьезный, но скучный, чуть не угробивший свою машину с пассажирами, когда она в легком платье в цветочек бежала на остановку. Вторым — местный гармонист без определенного рода занятий, высокий и широкоплечий, и вечно пьяный, как и Надин отец. Впрочем, других, трезвых мужиков в деревне почти не было, а где их взять?
Гармонист, как я уже говорила, был молод и хорош собой, вышел лицом и ростом, и с точки зрения генетики был далеко не худшим выбором. Так же думали и местные девки, да и бабы тоже, и гармонисту давали. Давали без брака, активно и наперегонки, не смотря на то, что секса тогда не было. А была, конечно, только любовь.
В этой самой любови красивый гармонист и признался сисястой деревенской девчонке, рассчитывая тут же помять эти сочные дынечки.
— А раз любишь, тогда женись! — хохотнула она. И… согласилась. А он и правда женился.
А че не жениться, если девка просит? И даже сходу могучим молодым организмом заделал молодой жене ребеночка.
Ребеночка-то заделал, а кобелиные замашки не оставил. И после появления в доме малыша продолжал все также пить, шляться с гармошкой по бабам, и признаваться им в любови самым искреннем образом.
Домой заваливался раз в неделю, и кидал Наде немного картошки. На вот, поешь.
Надя тем временем сидела дома с малюткой, и молилась тому самому Ангелу, как ее научила очередная папина бабенка в детстве.
— Ангел, сделай, пожалуйста, так, чтобы у меня не пропало молоко! — со страхом твердила она, пересчитывая картофелины. — Сделай так, чтобы нам этого хватило на неделю. И если можешь, пошли нам хотя бы одну морковку. Очень морковки хочется.
Через пару дней запас оставленной заботливым муженьком картошки подходил к концу, и Надя всматривалась в окно с чувством леденящего ужаса. А что, если не придет? А что, если заночует у очередной лохудры, и молоко пропадет???
Она, Надя, продержится еще несколько дней, а вот ребенок, он же без молока погибнет, да? И Надя еще отчаяннее молилась Ангелу, и Ангел не подвел, и послал ей с сердобольной соседкой королевский пир: морковь, картошка, лук. Все выжили.
За этот год Надя стала старше, чуть потеряла от упругости грудей, немного озлобилась и твердо решила выйти на работу. С муженьком развелась, поимев на память от него трипак и звучную фамилию. Работа нашлась, нашлись и ясли, и через пару лет — для нас такое сейчас читать удивительно, но, видимо, было — так вот, через пару лет она даже получила КВАРТИРУ для проживания.
Жизнь молодой грудастой разведенки со своим жильем изменилась до неузнаваемости. Количество кавалеров у Нади росло в геометрической прогрессии, все хотели водить с ней знакомство, и даже заруливали на часок признаться в любови, так как про секс тогда говорили мало, а лучше вообще не разговаривали. Некоторые и просто имели Надю деловито и без слов, расплачиваясь мужской работой и услугами. Но она не горевало больно-то: хоть голодная не сидела. После того ада этот показался малинником.
— Блядища! — шипели зло соседи. — Хоровод из мужиков у нее.
Надя переживала, но что делать. На чужой роток не накинешь платок, как говорится. Однако ненависть росла. Шипели мужики, особенно из тех, которым не досталось, все больше, с черной, испепеляющей яростью. Взрослая Надя от этого сжималась в комок, а маленькая девочка внутри нее плакала.
— Ты знаешь, а пойдем ко мне? — предложил очередной кавалер, стремясь утешить любовницу. Будем там встречаться, там не знает тебя никто. И Надя поехала, оставив уже подросшей девочке ключи. Но явно переоценила ребенка. В тот же вечер ребенок благополучно ключи потерял, и в результате всю ночь ютился на большом общем ящике для обуви, где его и обнаружили под утро бредущие на завод соседи…
Надя на всех парах, покачивая приспустившимися, но вполне годными грудями, неслась домой, чтобы застать как раз эту сцену.
— Тварь! Шалава! — плюнул в ее сторону сосед. И глазами указал на ящик.
Не успела она расплакаться от обиды, как из деревни пришло нехорошее известие. Умер пьяница-отец.
С отягощенной нехорошими соседями квартиры Надя съехала, и поселилась с дочкой в отцовском доме, оставив все мысли о женихах до той поры, пока малышка не вырастет. Мужа-гармониста на тот момент в деревне простыл и след, но это было и к лучшему.
Надя работала пусть без энтузиазма, но ответственно, и даже снабдила дочь-подростка путевкой в лагерь. Именно тогда и настигла ее поздняя, страстная, осенняя любовь.
Страшная гроза разыгралась над поселком, струи дождя отчаянно молотили по крыши Надиного домика, когда ей вдруг послышался стук.
— Хозяйка! Пустишь грозу переждать? — На пороге ее домика стоял мужчина. Живой, настоящий, правда, сильно вымокший.
Надя достала бутыль самогона, разлила по стаканам для согреву, снабдив гостя закуской из жареной рыбы. Откуда ты такой взялся-то? Залетный оказался городским, да еще и важной уважаемой профессии товарищ — гинеколог.
— Ой, а можешь посмотреть? — кокетливо засмеялась захмелевшая Надя. Он, конечно, мог.
Когда они упали на кровать, Наде показалось, что гром разразился какими-то особо отчаянными раскатами. И она открылась ему вся, душой и телом, со всеми секретами.
Неделю непогоды пережили вместе, природа как будто нарочно взбунтовалась, решив подарить Наде напоследок осеннего счастья. А потом уехал. Женат.
Ту я, наверное, должна была бы написать, что она никогда его не видела потом, но это неправда. Объявился он, что самое странное, через много лет, как раз тогда, когда страна начала массово верить в Бога… Покаялся, что ли? Очень религиозным вдруг стал.
Она с трудом узнала его — постарел он конечно, сильно. Да и Надя была к тому времени далеко не девочка. Пшеничные локоны свалялись в короткую нелепую стрижку, руки затяжелели, а упругие дыньки потянуло к пупку земным притяжением.
Он как-то замешкался, разговор не клеился. Все вспоминали, как счастливы были тогда. И вдруг такая странность, я не знаю, зачем ему было это надо. Короче, он достал несколько купюр и положил ей на стол. И говорит:
— Надь, ты это… Вот я принес… Ты для себя что-нибудь сделай, а… Ну вот что тебе всегда хотелось.
— Как же это! — причитала Надя, и чуть не плакала. — За что же это…
— Ты возьми… — сказал он, смущаясь. Он и сам не понимал, зачем отнес этой женщине из прошлого очутившиеся вдруг в его руках шальные бабки. С чего, почему? Надя поломалась для виду, но уже знала, что будет делать.
На следующее утро наняла мужика на экскаваторе, и он выкопал ей мечту всего ее детства — свой пруд. Через какое-то время пруд наполнился водой, и Надя получила небольшой водоем на собственной фазенде. Она врыла два столбушка, накрыла их доской, и теперь любила сидеть на этой скамейке, уставившись в водную гладь, принадлежавшую только ей.
Солнце уже ушло в закат, когда она вдруг сбросила платье, и легко, как девочка, плюхнулась в мутные воды. Надя плыла на спине, тяжелыми дынями к верху, скрытая от посторонних глаз темнотой сумерек. Всем телом принимала свой первый в жизни настоящий подарок — собственное озеро.
Оно ласкало Надину кожу теплой затхлой водой, оно смывало с нее грехи… Потому что женские грехи обязательно надо смывать, а о мужских в этой истории вообще мало кто помнит.