Двадцать жизней ты носишь мундир, а потом в двадцать первой захочешь любви. Не с чужой маркитанкой под старым мостом, не с инфантой слепого Луи… Не в траве Монтевиля, не в дебрях Лидо, не на простыни, не на земле… Может быть, в старомодном изящном ландо, отъезжающем к новой звезде —
в бесконечную глушь одичавших садов, где ни яблок, ни басен о них; где никто не придумал убитых богов, чтоб пугать этой притчей живых /нет, не притчей, а птичьей пустой болтовнёй/… Двадцать жизней пропето, и вот — сядь со мною в ландо под холодной звездой. Что болело — наутро пройдёт. Я касаюсь тебя, воскрешая легко то, что принято здесь забывать… Пусть другие не помнят, бокалом «Клико» заглушив нежелание спать. Задушив эти страсти по новой звезде, по садам без потерянных душ. Пусть не помнят, поют о тебе, обо мне всё под тот же размеренный туш. Двадцать жизней ты носишь мундир, а потом в двадцать первой встречаешь её… И изящно пылает костром Монтевиль, и горит аккуратно Лидо.
Не бери с собой яблок, вина не бери — только притчу одну на двоих. Сядь со мною в ландо, что везёт до звезды. Стих написан — и ветер утих…