Дымок понуро змеится к люстре, в окне немытом не видно дня,
Глотая чай и тайком зевая, зачем-то слушаешь ты меня.
Я говорю о работе, людях, о горе, радости, о войне…
Ты, выдыхая, кривишься: «Скучно. Нелепо. Суетно. Не по мне.»
Я говорю о стихах и письмах, о звездах, тайнах, о звоне струн…
Устало морщишься: «Что за глупость? Кому такое придет на ум?»
Я говорю о мечтах и чувствах, и о стремленьи куда-то ввысь…
Ты обрываешь на полуслове, махнув рукою: «Остановись.»
Я умолкаю. Стрекочет телик, из крана капает кипяток.
Ты вяло шепчешь про понедельник, работу, сон, годовой итог…
Я отвечаю (и тоже вяло), что да — работа, опять отчет,
Холодный офис, и к одеялу, верней, чем к мужу, меня влечет.
И тут, тоску разбавляя чаем и разговорами ни о чем,
Ты вспоминаешь — а ведь когда-то хотел отчаянно стать врачом,
Спасать от смерти чужие жизни, скрестив свой скальпель с ее косой,
Стоять потом во дворе больницы — усталый, встрепанный и босой,
Курить двадцатую сигарету, тереть слезящиеся глаза,
Гордиться тем, что сияют где-то те сотни жизней, что ты спасал…
И не за деньги, а лишь за совесть работать не покладая рук,
Шептать во сне: «два флакона плазмы», «…а эту надо на ультразвук»,
«Давленье — семьдесят…», «…нитевидный», «дефибрилляция», «ИВЛ».
И вспоминать очень редко, с болью, кого не вытянул, не сумел…
Давясь на кухне остывшим чаем, устало хмыкаешь — век не тот.
Не та страна, не такие люди, не та судьба и не этот год.
Уходишь спать, не желая думать, что дело, в общем-то не в судьбе,
Не в веке, времени или людях, не в мироздании, а в тебе.