Ходили слухи правильного свойства (наверно, слухи кто-то распускал),
что некое зарядное устройство
внутри хранит подъездный аксакал,
дед Ерофей. Потрёпанная куртка,
весёлый нрав, манеры короля.
За что аборигены съели Кука, он знал.
И знал, кто в Кеннеди стрелял.
Из тех дедов, что знают всё на свете:
как надо жить, кто прав, кто виноват.
Его ужасно обожали дети. Не только дети: шурин, деверь, сват, кондуктор, продавщица в магазине, в соседней забегаловке мегрел.
Дед Ерофей, хотя и слыл разиней,
не унывал, вертелся как умел,
носил в кармане семена редиса.
Очкарику твердил и битюгу:
ты молодец, ты просто разрядился,
а я тебе, конечно, помогу.
Нет у меня ни сыновей, ни дочек.
Есть старый друг. Я шастаю к нему.
Поэтому, дружочек-пирожочек,
тебя я тоже крепко обниму своими ерофейскими руками.
Сурово, по-отечески, любя.
Лучилось солнце, улыбался камень, невидимо, конечно, про себя.
Текла вода из крана в водомате,
текли ручьи по скверу заодно.
Дед Ерофей — отличный обниматель, несовременный, но беспроводной.
И сразу как-то становилось легче. Налаживались связи и дела.
Ночами дед с литровой банкой лечо,
с большой бутылкой мутного стекла
лез в небо, не давая небу шанса сказать: закрыто, санкции, учёт.
Прекрасно в эту ночь подзаряжался старинный друг, надёжное плечо.
У друга вроде даже было имя.
Друг деда тряс, хмелея на пиру:
пока ты целый город не обнимешь,
я, Ерофей, тебя не заберу.
Поэтому от декабря до мая,
от мая до серебряных ворот,
дед Ерофей сограждан обнимает
и никогда, конечно, не умрёт