Здесь потеряно имя, замер сигнал о бедствии,
Навсегда искалечена личность, присвоен номер.
Нет суда, справедливости или следствия,
Ощущение живого ада, и разум в коме.

Здесь навеки застыли в памяти силуэты,
Так система глотает с презрением вновь прибывших.
Здесь валютой за всё назначены сигареты —
Обменять на еду или быть в этот день курившим.

Каждый брит донага без волос на лице и теле,
Кроме сердца и кожи в мурашках нет ничего.
И они штабелями на шконке друг друга грели,
Одеяло на девять голых как одного.

А наутро один из них видит тело дочки
В куче сваленных трупов убитых чужих детей.
Вспоминает как до войны целовал ей щечки,
Пока бьют до кровИ, чтоб работал ещё быстрей.

В исступлении девушка просит удара током,
На любимого смотрит, вот только нельзя обнять.
«Не бросайся на проволоку, жить всё равно недолго», —
Он потерян сам, но боится её потерять.

Вот окликнули номер матери того парня,
Что уборщиком стал отхожих зловонных мест.
Здесь селекция сломит волю любого камня,
И он мысленно роет могилу и ставит крест.

Вот мальчишка лет двадцати не сумел обуться,
На морозе работал часами на старой станции.
После лекарь снимает с ног, что едва трясутся,
Части тела, служивших когда-то мальчишке пальцами.

Вот один из толпы похлебку жуёт неистово,
И дрожащие руки слабы от недели голода.
Рядом труп, только что упавший от выстрела,
И глаза его — пара стекол в пучине холода.

Страшно даже не то, что тот труп был его товарищем,
Обнаружившим стоном боли своё присутствие.
Страшно то, что хоть наводнение, хоть пожарище —
Тот живой, но уже ничего, НИЧЕГО не чувствует.

И одни лежат мёртвые, вечный покой принявшие,
А живые встречают недолгий рассвет Освенцима.
В небеса вознеслись измученные и павшие,
Возвращать имена, давая сигнал о бедствии…