Памяти моего дяди — поэта Виктора Астахова.
1.
Сорок третий. Декабрь. На военных плацдармах заносы.
Клочья дыма летят, заслоняя до глаз горизонт.
По смоленским лесам разряжаются зимние грозы,
По смоленским лесам продвигается к западу фронт.
Остаются в тылу опаленные села и хаты
И глазницами окон глядят сиротливо вослед,
Как идут, как идут, как идут, наступая, солдаты
И чудовищу злому ломают железный хребет.
Наступают солдаты — мальчишки с Кубани и Дона,
С Иртыша и с Амура, и с матушки Волги-реки.
На огонь. На врага. На погибель. С последним патроном
Наступают мальчишки — родные мои земляки.
Вся Россия в огне. Умывается кровью горячей.
И сверкающий — слышишь! — военной арбы разворот.
Тут безногий пойдет, и дорогу отыщет незрячий,
Тут немой закричит и глухой себе уши зажмет.
Бой гудит, может быть, самый сильный и страшный на свете.
Он к отмщенью зовёт, участив орудийный набат,
Но война, но война до высоких салютов победы
Поцелует горячими пулями сколько ребят?!
И во имя победы, и жизни грядущей во имя,
И во имя земли, на которой нам жить и стареть,
Надо их уберечь, надо их уберечь, но такими,
Чтобы скорой победе не дали они умереть.
Не об этом ли ты, проходя от воронки к воронке
На передний рубеж, не об этом ли думаешь ты,
Санитарка медслужбы мятежная Зинка — девчонка,
Отложившая ныне на время девичьи мечты?
Ты выходишь туда, где осколков жужжащее пенье
Голубою весною впервые услышать пришлось.
Ты выходишь туда, где дерётся твоё поколенье,
Ты выходишь затем, чтоб оно до победы дралось.
Жизнь твоя началась не по-девичьи — грубо и круто.
Сколько вражеских пуль твоего появления ждут?
Не секундами — смертью составлены злые минуты.
И тебя поджидает любая из этих минут.
Но сквозь мелочный страх вновь бросаешь себя на огонь ты.
И, спасая бойцов, никаким не подвластна смертям.
Триста тысяч минут повстречала на линии фронта,
Триста тысяч смертей от себя отшвырнула к чертям.
Вот и снова ползешь. По-пластунски. Не слышно и броско.
Только пули да снег. Осторожнее, слышишь, сестра?!
И увидела ты за израненной белой березкой
Вдруг руками взмахнув, тяжко рухнул солдат, как вчера.
Бой гудит, может быть, самый страшный и сильный на свете.
Он к отмщенью зовёт, участив орудийный набат.
Ты ползешь по снегам. Это, кажется сто двадцать третий
Был по счету твоим — обожжённый осколком солдат.
И когда оставалось, наверно, пятнадцать саженей,
Чтоб к нему дотянуться и смертные раны унять,
Ты сама в этот миг оказалась хорошей мишенью
Для того, кто тебя за сто лет не сумеет понять.
Ты упала ничком, и бессильною стала впервые,
Но хваталась за снег, но хотела ползти и ползти,
Чтоб того, кто упал, увидали в санбате живые,
Чтоб живым и его до санбата смогла донести.
Вижу поле войны бесконечно большое и злое
Слышу залпы орудий и частый винтовочный треск,
И печальное небо над милой моею землёю,
И сквозь дымные клочья мерцающий солнечный блеск.
Вижу схватку миров в океане двадцатого века
На твоей, как на острове гордом, Россия груди.
Ты себя от огня остужаешь повязками снега,
Чтобы снова и снова в огонь, не колеблясь, идти.
И входя в человечество высшей и вечной наградой,
Что обязано станет тебе неподвластной судьбой,
Ты волною войны сокрушаешь поганую падаль,
И огромное сердце грохочет, как праведный бой.
А под грохотом битвы, под лязгом железа и стали
На груди у тебя, возле сердца, в беде твоя дочь.
Защити её, Мать, помоги ей, хотя и устала.
Ты не можешь, родная, я знаю тебя, не помочь.
Только дочь и сама, отгоняя неясную смуту,
Стиснув зубы, ползёт, окровавив воронки и рвы.
«Разве можно не жить — билась мыслью ты в эти минуты —
Разве можно не жить, если рядом фашисты живы?»…
Хоть до дыр прокричи жуткий мир горловою трубою:
Под расстрелянным небом лежат безучастно снега.
Низко тучи идут — то ли тучи, то ль дым после боя,
И похожи они на сожжённые в поле стога.
Ты осталась одна. Ты решаешь своё продолженье
И не веришь, не веришь, что воля твоя сражена.
Как лохматою шкурой, накрыв кононаду сражения,
На тебя навалилась неслыханная тишина
2.
Над тобой тишина. Тишина белоснежной палаты.
Лазарет кораблем выплывает из моря войны.
В этом море и ты — молода и сильна — не когда-то,
А буквально вчера оставалась частицей волны.
А сегодня лежишь исковеркана, но не убита.
Госпитальные стены тебя выпускать не хотят.
Видно, хочется крикнуть:
- Пустите меня, отпустите.
Я пойду выручать истекающих кровью ребят.
Но качнулся в глазах лёгкий сумрак больничной палаты
И почудилось вдруг… Нет, то было в последнем бою.
Ты ползешь по снегам в маскировочном белом халате
Ради жизни ползешь, хоть у смерти сама на краю.
Бой гудит, может быть, самый сильный и страшный на свете.
Он к отмщенью зовёт, участив орудийный набат.
И увидела ты это, кажется, сто двадцать третий…
А потом полусмерть. Забытьё. И весенние ветры летят.
И, теплея, земля становилась удобной и мягкой,
И слежавшийся снег превращался в ромашковый луг,
И запахло не ветром морозным, а солнечной мятой…
Голоса и шаги, приближаясь, почудились вдруг…
Снег кололи штыками, в который ты вмерзла за сутки.
Ты увидела жизнь, заключённую в каждом штыке.
Выручали друзья из беды осторожно и чутко.
И катилась слеза по твоей побелевшей щеке.
Помрачневший хирург осмотрел тебя долго и строго,
Обронил на ходу, как зазубрины, злые слова:
- Непременно на стол. Ампутировать руки и ноги,
А иначе нельзя. А иначе не будет жива.
То что было — прошло и теперь уже вновь не наступит.
Ты без рук. Ты без ног. Хорошо, что хоть душу спасли.
Как же дальше-то жить, чтобы не было горько и глупо,
Чтобы вдруг ненароком калекой тебя не сочли?
Ты не думала долго. Зачем обнажать свои нервы?
«Буду жить, — ты решила, — как сильные люди живут».
Ты была комсомолкой по силе и мужеству первой,
О которых легенды слагают и песни поют.
Жизнь твоя началась и сейчас продолжается круто.
Ты другую победу теперь над собой повтори.
Помоги не погибнуть отчаявшемуся кому-то
И глухие потёмки в душе у него озари.
Ты встаёшь понемногу, скрипят неуклюже протезы.
Госпитальные стены тебя выпускать не хотят.
«Буду жить. Буду жить!» — ты ступаешь до боли, до рези.
«Буду жить. Буду жить!» — неуклюже протезы скрипят.
Ты идёшь по палате младенчески робко и зыбко.
Но идёшь… Но идёшь… Будто в сказку идёшь в белый свет.
И на скорбных губах, заалев, молодая улыбка
Сорвалась и рассыпалась смехом на весь лазарет.
Ой, как стало светать! Словно не было горя большого.
Вон огромное солнце опять начинает кружить!
Ты к нему повернулась лицом озорным и душою.
И смеялась взахлёб: «Буду жить! Буду жить! Буду жить…»
Напряжённый эфир в океане двадцатого века
Поднимает восторг и уносит в далёкий зенит.
А по белому свету катается белое эхо —
Это голос России над миром победно звенит.
Над Россией рассвет синеватою дымкой подернут.
Высоко, высоко голубые лежат небеса.
Отгремела война. И теперь в твоём доме задорно
Безумолчно звенят ребятишек твоих голоса.
Ты, счастливая Мать, в высочайшем своём идеале
Улыбаешься им, ласку щедрого сердца даря.
Над твоею семьёй полыхая в полнеба, вставала
Не задета войной молодая, как песня, заря.
Ты выходишь навстречу лучам обновлённого солнца.
Золотая звезда и медаль Найтингейл на груди.
Пусть тебя никогда никакая беда не коснется
На великой дороге, которая вся впереди.
Ты идёшь по земле, отвоеванной жизнью чудесной,
Ты над миром встаёшь возрожденною жизнью вдвойне
Наших будней горячих и мирных высокою песней
И суровым укором ещё не остывшей войне…