Дело в том, что нас медленно и неотвратимо накрывает будущее.
И я смотрю в ту сторону, откуда оно на нас идет, с такой ужасной тоской.
Потому что я чувствую, что нет там ничего хорошего, в этом самом будущем, я не хочу, чтобы оно приходило, и «перемен» никаких не хочу.
И можно, конечно, сформулировать мои резоны на политическом языке.
Поговорить еще раз про ханжески-райкомовский феминизм, про религию обожествленного мигранта, про еврошариат, про безумную зацикленность на перемене пола, про борьбу с изменением климата, которая нам страшно невыгодна, про упразднение христианства и всей старой культуры, поскольку она то ли «репрессивная», то ли «мужская», про культ подростков, про оруэлловщину «цифровой реальности», про ненавистный урбанизм с самокатом, про графоманов с их «проговариванием травмы» и спекулянтов страданиями, да и много еще о чем.
И это все правда, но еще не вся.
А вся правда состоит в том, что я просто не хочу видеть старение, умирание, исчезновение всего, что мне дорого, и что я люблю, и всех, кого я люблю.
И мне не хочется, чтобы тот мир двадцатого века, где я родился и вырос, и где все у меня были живые, — заменил этот мерзкий подросток неопределенного пола с фиолетовыми волосами, несущийся на самокате к психотерапевту.
И Россия для меня в этом смысле — это совсем не политика.
Это как последние теплые осенние дни, когда ты нарочно рано встаешь, потому что немного осталось от этой хорошей погоды, и долго собираешь листья, а потом зажигаешь костер, садишься рядом, выпиваешь немножко, и смотришь на чистое небо, и думаешь: как хорошо.
И как не хочется со всем этим прощаться.
Я так смотрю на кассиршу в метро, которую еще не уволил робот.
На женщину, которую тошнит от слова «абьюз».
На человека в очереди, который платит наличными.
Потому что настоящее ценно тем, что в нем все еще живо разное, но родное прошлое.
А живо оно, потому что любимо.