Ловко чередуя кофеин с валерьянкой, дожили до сорока.
Уже можно всё в любое время, но нет еще времени ни на что. Друзья уже переженились, дети уже переболели, родители еще живы, хотя уже не все. Старший внук у друзей ровесник младшего сына, брат скоро выйдет на пенсию, сестра недавно вышла замуж. Прекрасный возраст.
В фильмах, в зависимости от контекста, твоими ровесниками могут оказаться герой, героиня, мать героини, бабушка героини и хорошенькая невеста, решающая, не рано ли ей заводить семью. И все, что характерно, адекватны.
Адекватность — наша сильная сторона. В двадцать хочется чего-нибудь эдакого, в шестьдесят снова хочется чего-нибудь эдакого, а в сорок «что-нибудь эдакое» — это то, что уже происходит вокруг.
Наш девиз — «Скажи наркотикам да!». С утра проснулся, быстро кофе, сердце забилось, срочно валокордин, пришел на работу, там кока-колы, поругались с сотрудником, накапал успокоительного, помирились, выпили пива. Под мясо — красное, под рыбу — белое, под телевизор — игристое, под телефон — недопитое, под утро — оставшееся после маринада. В четыре утра снотворное, в восемь кофе.
С тем же успехом можно наоборот. На работе потом все равно сидишь смурной, хмельной, больной и бесконечно одинокий.
Бесконечное одиночество — вечный двигатель внутреннего горения. Расскажешь про него жене, потом друзьям, родителям, приятелям, потом напишешь чего-нибудь в интернет. После ста комментариев бесконечное одиночество затихает, зато обостряется общительность до четырех утра. В четыре снотворное, в восемь кофе. Все в сборе, можно начинать.
Все непрерывно в сборе, слава богу. И у всех, слава богу, чего-то болит. У дочери — живот, у мамы — сердце, у жены — голова, у мужа — душа, у сына — ни стыда, ни совести, слава богу. Слава богу, все живы, значит.
Раньше в двадцать лет человек отделялся от родителей, в тридцать разбирался с детьми, в сорок — с работой, в пятьдесят — с душой, и к шестидесяти благополучно умирал, окруженный внуками и почетом.
Мы в двадцать заняты исключительно душой, в тридцать отделяемся от родителей, в сорок вспоминаем, что надо бы с ними поговорить (а то ведь можно и не успеть), между тем и этим заводим детей, с которыми тоже приходится говорить (а то ведь можно и не успеть), в пятьдесят меняем работу, в шестьдесят — образ жизни, короче, нам не до смерти вообще.
В двадцать жизнь кажется сложной, в тридцать видишь — она проще, чем думалось в двадцать, в сорок доходит — всё сложнее, чем виделось в тридцать, в пятьдесят понимаешь, чего там не понял в сорок, в шестьдесят опять чего-то не понимаешь, «да есть ли конец у этой лернейской гидры?», как написала в школьном сочинении одна способная ученица. Ученики еще даже не в курсе, сколько им всего неизвестно. А мы уже точно знаем, что конца у лернейской гидры нет. Как минимум, потому, что гидра — девочка.
Мы рубим ей головы, они отрастают снова, мы рубим дальше, голов становится больше, процесс с каждым годом все интересней, наши мышцы крепчают, её шеи тоже. Гидра подмигивает нам, мы подмигиваем гидре, мы с ней непременно подружимся к ста сорока годам.
Накапал четыреста капель валерьянки, смешал с кока-колой, вылил в кофе, добавил валокордину и выпил стоя: за бесконечность лернейской гидры.