По желтой кромке шагает Элли.
Совсем недолго — две-три недели.
У Элли крошки живут в постели
и музыка в голове.
В Канзасе — мама, в кармане карта
(слегка забрызгана и помята).
Но Элли помнит координаты
и хочет найти ответ,

что может сделать друзей счастливей.
Мозги, стук сердца и прочий ливер?
А ночи пахнут ячменным пивом,
и солнечный кантри-рок
на старом банджо играют будни.
И мир, естественно, изумрудный.
Великий Гудвин, ужасный Гудвин,
сухая метель дорог.

По волчьим тропам шагает Грета,
совсем недолго, два-три куплета.
У Греты — пряники из буфета
и черная полоса.
В Эльзасе — папа, костел и кошка.
Альпийский йодль, для губ гармошка.
И снова ноты, и снова крошки,
и мама на небесах.

У фрёкен — Гензель на попеченье,
от птиц — рогатка, хотя зачем ей.
У всех есть право на чай с печеньем
и право на «просто чай».
У всех есть право хранить молчанье.
Бурлит вода, закипая в чане.
Морковь и чага, огонь и чары
игрушечного меча.

По спящим окнам шагает Венди.
Совсем недолго — два-три столетья.
В её стране не взрослеют дети,
вытягиваясь в длину.
У Венди — Питер, собака Нэна
и небо летнее по колено.
И чтоб вернуться из Нэверленда,
достаточно пять минут.

Всего лишь пять оборотов стрелок.
В кладовке — дедов облезлый велик.
Нет, никогда и не будет дела
до этого никому.
Она поправилась, загорела,
но ставит крестики белым мелом
со дня, в котором она летела
и Лондон исчез в дыму.

Они идут («Veni, Vedi, Vici»).
Лежат каньоны, пылает Гринвич.
И возвращаются, как обычно,
отдать городам долги —
кто автостопом, кто электричкой,
их подворотни берут в кавычки,
крылато-птичьих, упрямо-бычьих.
Наматывавших круги,

в тенях, сбежавших с полотен Гойя,
они другие, и всё другое,
и звезды сыплются белой хвоей,
подсолнухи и Ван Гог,
колдуньи злые, попутный ветер
у Элли, Греты и даже Венди.
А рядом, маленький, незаметный,
шагает их добрый бог.