там мы были вместе, неуязвимы: зимний пляж, шампанское из горла,
вдалеке огни решетили полночь, мы хотели воли — она была.
город отзывался негромким гулом, беспокоен, шумен и многоглаз.
верил я, что всё это будет вечным. но ошибся — впрочем, не в первый раз.

нас, детей панельных пятиэтажек, долговязых, сиплых, звало наверх —
залезать на крыши, глядеть на небо, чтоб звучали песни, был слышен смех.
чтоб идти до дома, шатаясь, пьяно, забегать погреться в чужой подъезд.
пока юный, нужно всё прятать в сердце и фотографировать каждый жест.

разве кто-то знал, сколько нам осталось до того, как станем взрослей на смерть,
до того, как всё обретёт конечность — станет пылью камень, кора и твердь.
что внутри звенело, искрило, грело — будет только пустошь, зола и тишь.
в сумке документы, билет и деньги. выходи скорее, чего сидишь.

нас на верхних полках уносит к чёрту, на чужих баюкая простынях,
на казённых тряпках с размытым штампом, чемоданах, собранных второпях.
через жжёный порох, поля и травы, сквозь границы, трассы и блок-посты.
через тех, кто дорог, насущен, нужен. поезд едет к тем, кто совсем не ты.

тьма вплывает в тамбур сквозь щели в стёклах — чёрная, тягучая, как резина.
пробираясь липкой рукой за ворот, она будет с тобой отныне.
разольётся жгуче-холодным в сердце, ножевая, злая, пройдя насквозь.
а война обучит тебя сиротству, даже если ты не умеешь врозь.

ты привыкнешь жить, как живут другие, будешь ставить чай, заправлять постель,
видеть сны, где лишь тополя и небо — чисто и прозрачно, как акварель.
только те, с кем пел ты, остались дома — белозубый смех, золотая прядь.
и глядят упрямо со старых снимков, будто и не думая умирать.