Малаховка выходила из зимней спячки и готовилась ко Дню победы. Равнодушных к этому празднику не было и быть не могло, но и об абсолютном согласии трудно было говорить. И неудивительно. Война была общей бедой, но проехалась по каждому по-разному: кого-то подняла на щит, кого-то раздавила гусеницами танков, кого-то сделала героем, кого-то — врагом, а кого-то — тенью самого себя, отняв самых дорогих людей. Поэтому в эти праздничные дни соединялись воедино слезы и ликование, гордость и стыд, ненависть и любовь, сияние наград и холод могил, общее веселье и личная тоска. Это длилось из года в год и сложилось в определенный ритуал и те, кто непосредственно в нем не участвовал, с замиранием сердца следили за его этапами, хотя уже знали их наизусть.
О приближении Дня Победы возвещали прежде несколько признаков: переодевался в солдатскую форму дядя Коля-инвалид, обходил в ней всех соседей, стуча деревянным протезом по ступенькам крыльца, звенел наградами, рассказывал в каждом доме героическую историю своего ранения, выпивал с хозяевами и к последнему визиту на ногах уже не стоял. Обычно грозная и гонявшая его жена- тётя Вера в эти дни все ему прощала, сияла как новая копейка от гордости и уносила героя домой из гостей на своем могучем плече, зажав отстегнувшийся протез свободной рукой.
В эти же дне надевали награды два заклятых врага, соседи Элькин и Цикерзон, гоголями ходили по Малаховке, многозначительно намекали на тайные миссии во время войны, оцененные Родиной высокие заслуги и свой личный вклад в победу. При этом каждый шепотом разоблачал другого и сеял сомнение в его героизме. Местные знали, что Элькин занимался обмундированием, а Цикерзон — лекарствами, что боевые действия они видели в лучшем случае в киножурналах, но призваны они были с первых дней войны, а любая служба работала на победу, так что их уважительно приветствовали и в заслугах сомнения не обнаруживали.
Но без конфликтов не обходилось. Дослужившийся в войну до майора сосед Афанасий Гаврилыч, в обычные дни не отличавшийся радикальными взглядами, все предпраздничные и праздничные дни находился в тяжелом подпитии и сосредотачивался на выявлении дезертиров и уклонистов. Первым делом он пред’являл претензии ненавистной соседке, делившей с ним дом, Любе Цейтлиной и ее слепому мужу:"Не за то я своей жизнью рисковал, здоровье всё потерял, чтобы вы, в Ташкентах отсидевшися, по пол дома потом оттяпывали, заедали долю нашу, и без того горькую! «И напрасно Люба плакала, перечисляла погибшую на фронтах родню, доказывала, что муж ослеп перед войной при аварии на производстве. Афоня был беспощаден, грозен и решителен. Хорошо еще, что только с первое по десятое мая. Потом его отпускало и, хоть соседей продолжал ненавидеть, до следующих праздников он помалкивал.
В эти дни плакала не только Люба Цейтлина. Плакала по своим утратам практически вся Малаховка. К счастью немец до Малаховки не дошел, но плотно населявшие довоенную Малаховку евреи имели родню по всей стране и не было дома, в котором в те дни не зажигали поминальные свечи и не шептали имена загубленных близких. С бабушкой мы боялись встретиться взглядом — в ее бездонных глазах отражались десятки лиц родных людей, которые остались по ту сторону Победы. Еще страшнее было встретить в эти дни старика Гендлина и безумную Маню. Они были родственниками, жили в одном доме и в начале июня 41-го отправили двух маниных погодков и шестерых гендлинских ребятишек под присмотром жены Гендлина Шевы к ее родителям в Пинск на летние каникулы. Дети, Шева и ее старики сгинули в Пинском гетто, да и Маня с Гендлиным, можно сказать, тоже, потому что от них осталась лишь оболочка, в которой жила память.
Вообще в этих датах так смешались горе и радость, торжество и боль, что почти каждая семья имела основание плакать и веселиться одновременно. Еще живы и относительно молоды были вернувшиеся с фронта наши отцы, еще возвращались из лагерей севшие до, во время и после войны и попавшие туда по фильтрации, еще ждали матери и жены пропавших без вести, так что война не превратилась еще в выхолощенную страницу учебника или главу лживых мемуаров, она еще дышала им в спину и была осязаемой. Так, каждый праздник боялся выглянуть за калитку дяди колин сосед Жухарев, во время войны и вплоть до 61 года служивший во внутренних войсках охранником лагеря. Его караулили и при первой возможности били смертным боем два воевавших соседа, отсидевших с 44-го по восемь лет, один — за трепотню, а второй — за то, что выжил в немецком плену. И все малаховское население их одобряло.
Так было до тех пор, пока молодые солдаты войны не постарели, не поредело их число и не подменились их реальные судьбы сусальным золотом картонных баек. Исчезли инвалиды, по вагонам электричек перестали ездить с песнями безногие «утюги» на шарикоподшипниковых платформах, их сменили побирающиеся мордатые алкаши, выдающие себя за инвалидов войны. Некоторые ловкие не воевавшие мужички быстро смекнули о возможных выгодах и по прошествии сорока лет Малаховка вдруг узнала новых неожиданных героев, обвешанных неизвестно откуда взятыми наградами и выбивающих льготы и бонусы за несовершенное геройство.
Но что-что, а память умирала последней. Поэтому сосед знал цену соседу, хорошо отличал героя от прощелыги и отлично разбирал, с кем выпить за Победу, а кого и на порог не пустить. Увы, время неумолимо. Сейчас даже дети тех солдат уже стали стариками и дай бог, если помнят и чтят хотя бы своих победителей. Но какой-то особый дух этих майских дат сохранился, он витает в воздухе и, вдохнув его, лица теплеют, а глаза смотрят куда-то вдаль, где в пыли и тумане еле узнаются силуэты родных людей, для которых та победа была не барабанным треском, а их собственной жизнью.