И когда эту девочку одолевал Морфей —
я боялся дышать… Я лежал бездыханно тих.
Знаешь, сын мой, в ней вмещался целый котел чертей,
только ангелы в ней всё же превосходили их…
Это та из немногих, кем не будешь по горло сыт,
в ней звенели ключи ото всех потайных дверей…
Тосковали по ней и художники, и холсты,
и пустынные залы музеев, да галерей.
Сын… Она, как рассвет, оставалась всегда свежа,
всемогуще шикарна, но в тот же момент хрупка.
У таких, как она, под корсетом блестел кинжал,
я был царь, я был раб, я был глиной в ее руках.
В ней, как в тигле, кипела, бурлила живая страсть,
расплавляя до боли, накаливая клеймо,
мне совсем не страшно было в тигель ее упасть,
я боялся без сил, раньше времени, изнемочь…
И когда поутру изобилие в ней греха
покрывала девственность предутренней красоты,
я ее обожал… А она же была тиха,
я ее тишиной упивался до хрипоты.
Сын мой, знай, из нее бы не вышла жена и мать,
от нее исходила могучесть другой любви.
Знал бы, как она могла пронзительно убивать,
воскрешая, помиловав, сладким своим: «живи».
Иногда неземное мелькало в ее чертах,
и влекло за собой, кроме всех превосходств земных.
Если б вправду земля и держалась на трех китах,
я уверен, мой мальчик, — она приручила б их…